А вам смешно?

в первом не дочитал и тут не буду... 8( зачем столько текста?? Выходной же, расслабься...

Ммм.. свободу мысли. Пущай каждый страдает тем, чем хочет. Даже если это на первый взгляд никому не нужно.

ммм..... :>
Нет, мне не смешно. Но интерестно. :)

"...Всему на свете цена -- дерьмо, сказал Изя.  (Это было в
Хрустальном Дворце, они только что поели курятины, жаренной под
давлением, и теперь лежали на ярких синтетических матрасиках на
краю бассейна с прозрачной подсвеченной водой.)  Всему на свете
цена  --  дерьмо, сказал Изя, ковыряя в  зубах  хорошо  отмытым
пальцем. Всем этим вашим пахарям, всем этим токарям, всем вашим
блюмингам, крекингам,  ветвистым  пшеницам,  лазерам и мазерам.
Все это -- дерьмо, удобрения. Все  это  проходит.  Либо  просто
проходит  без  следа и  навсегда,  либо  проходит  потому,  что
превращается.  Все   это  кажется  важным  только  потому,  что
большинство считает  это  важным.  А  большинство  считает  это
важным потому, что стремится набить брюхо и усладить свою плоть
ценой наименьших усилий. Но  если  подумать, кому какое дело до
большинства?  Я  лично против  него  ничего не  имею,  я сам  в
известном   смысле   большинство.  Но   меня   большинство   не
интересует. История  большинства  имеет начало и конец. Вначале
большинство жрет то, что ему дают. А в конце оно всю свою жизнь
занимается проблемой  выбора,  что  бы  такое  выбрать  пожрать
этакое?  Еще  не жратое?.. Ну, до этого  пока  еще  далековато,
сказал Андрей. Не так далеко, как ты воображаешь, возразил Изя.
А если даже и далеко, то не в этом дело. Важно, что есть начало
и есть  конец... Все, что имеет  начало, имеет и  конец, сказал
Андрей. Правильно, правильно, сказал Изя нетерпеливо. Но я ведь
говорю о масштабах истории, а не о масштабах Вселенной. История
большинства имеет  конец,  а вот история меньшинства закончится
только вместе  со  Вселенной...  Элитарист  ты паршивый, лениво
сказал  ему  Андрей, поднялся со своего коврика  и  бухнулся  в
бассейн. Он долго плавал, фыркал в прохладной воде  и, ныряя на
самое дно, где  вода  была ледяная,  жадно  глотал ее там,  как
рыба...
     ...Нет,  конечно,  не глотал.  Это  я  бы  сейчас  глотал.
Господи, как бы я глотал! Я бы весь бассейн выглотал, Изе бы не
оставил -- пусть резервуар ищет...
     Справа, из-за серо-желтых клубов, выглянули какие-то руины
--  полуобвалившаяся  глухая  стена,   щетинистая   от  пыльных
растений, остатки неуклюжей четвероугольной башни.
     -- Ну  вот,  пожалуйста, -- сказал Андрей, останавливаясь.
-- А ты говоришь: никто до нас...
     -- Да не говорил я  этого  никогда,  балда стоеросовая! --
просипел Изя. -- Я говорил...
     -- Слушай, а может, резервуар -- здесь?
     -- Очень может быть, -- сказал Изя.
     -- Пойдем посмотрим.
     Они сбросили постромки и побрели к развалинам.
     -- Хо! -- сказал Изя.  --  Норманнская  крепость!  Девятый
век...
     -- Воду, воду ищи, -- сказал Андрей.
     -- Иди  ты со своей водой! -- сказал  Изя с сердцем. Глаза
его округлились, выкатились, давно забытым жестом  он полез под
бороду искать свою бородавку. -- Норманны... -- бормотал он. --
Надо же... Интересно, чем их сюда заманили?
     Цепляясь лохмотьями  за  колючки,  они преодолели пролом в
стене и оказались в затишье. На четырехугольной гладкой площади
возвышалось низкое строение с рухнувшей крышей.
     --  Союз  меча  и  гнева...  --  бормотал  Изя,  торопливо
устремляясь  к  дверному проему.  --  То-то же  я  ни хрена  не
понимал, что это за союз...  откуда  здесь  меч какой-то... Так
разве сообразишь такое?..
     В доме было полное запустение, полное  и древнее. Вековое.
Провалившиеся стропила перемещались с обломками сгнивших  досок
--  остатков  длинного,  во  всю  длину  дома, стола. Все  было
пыльное, трухлявое,  истлевшее,  а  вдоль  стены слева тянулись
такие же пыльные трухлявые скамьи. Не переставая бормотать, Изя
полез копаться  в этой груде  тлена, а Андрей выбрался наружу и
пошел вокруг дома.
     Очень  скоро  он  наткнулся  на  то,   что  было  когда-то
резервуаром  --  огромная  круглая  яма,  выложенная  каменными
плитами.  Сейчас  камни эти были сухие, как  сама  пустыня,  но
когда-то вода здесь, без сомнения, была:  глина  на  краю  ямы,
твердая как цемент,  сохранила  глубокие отпечатки обутых ног и
собачьих лап. Худо дело, подумал Андрей. Былой ужас взял его за
сердце  и  сейчас  же  отпустил: на противоположном  конце  ямы
звездой  распластались   по   глине   широкие  лохматые  листья
"женьшеня". Андрей трусцой побежал к  ним  вокруг  ямы, на бегу
нашаривая в кармане нож.
     Несколько  минут,  пыхтя,  обливаясь  потом,  он  неистово
ковырял ножом и ногтями окаменелую  глину,  отгребал  крошки  и
снова  ковырял,  а потом, ухватившись обеими руками за  толстое
основание корня -- холодное, сырое, мощное,  -- потянул сильно,
но  осторожно,  так,   чтобы,   упаси  бог,  не  обломилось  бы
где-нибудь посередине.
     Корень был из  больших  -- сантиметров семьдесят длиной, а
толщиной в кулак -- белый, чистый,  лоснящийся.  Прижав  его  к
щеке  обоими  руками, Андрей  пошел  к  Изе,  но  по  дороге не
удержался  --  вгрызся в сочную хрусткую плоть, с  наслаждением
принялся жевать, стараясь не  торопиться,  стараясь разжевывать
как можно тщательнее, чтобы не потерять  зря  ни  единой  капли
этой восхитительной мятной горечи, от которой во рту  и во всем
теле  становится  свежо  и  прохладно, как в утреннем  лесу,  а
голова  делается  ясной, и больше ничего не  страшно,  и  можно
сдвинуть горы...
     Потом они сидели на  пороге  дома и радостно вгрызались, и
хрустели,  и  чавкали, весело подмигивая друг другу с  набитыми
ртами, а ветер разочарованно выл  у  них над головами и не  мог
достать до них.  Снова  они его  обманули  -- не дали  поиграть
костями на плешивой  глине.  Теперь снова можно было помериться
силами.
     Они выпили по  два глотка из горячей канистры, впряглись в
свои тележки  и зашагали дальше.  И идти теперь было легко, Изя
не отставал больше, а вышагивал рядом, -- шлепая полуоторванной
подметкой.
     --  Я  там,  между  прочим, еще один кустик  приметил,  --
сказал Андрей. -- Маленький. На обратном пути...
     -- Зря, -- сказал Изя. -- Надо было сожрать.
     -- Мало тебе?
     -- А чего добру пропадать?
     --  Не  пропадет, -- сказал Андрей. --  На  обратном  пути
пригодится.
     -- Да не будет никакого обратного пути!
     -- Этого,  брат, никто не знает,  -- сказал Андрей.  -- Ты
мне лучше вот что скажи: вода еще будет?
     Изя задрал голову и посмотрел на солнце.
     -- В зените, -- сообщил он.  -- Или почти в зените. Ты как
полагаешь, господин астроном?
     -- Похоже.
     -- Скоро начнется самое интересное, -- сказал Изя.
     -- Да что тут такого интересного может быть? Ну, перевалим
мы через нулевую точку. Ну, пойдем к Антигороду...
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Об Антигороде?
     -- Нет. Почему ты думаешь, что мы вот так просто перевалим
и пойдем?
     -- Да ни хрена я об  этом не думаю, -- сказал Андрей. -- Я
о воде думаю.
     -- Господи, твоя воля! В нулевой точке --  начало мира, ты
понимаешь? А он -- о воде!..
     Андрей не ответил. Начался подъем на очередной бугор, идти
стало  трудно,  постромки  врезались  в  плечи.  Хорошая  штука
"женьшень",  подумал  Андрей. Откуда  мы  о  нем  знаем?..  Пак
рассказывал? Кажется... А, нет! Мымра как-то притащила в лагерь
несколько корней и  принялась поедать, а солдаты отобрали у нее
и сами  попробовали. Да. Все  они потом ходили гоголем, а Мымру
валяли всю ночь  до утра... А  Пак уже потом  рассказывал,  что
этот "женьшень",  как  и  настоящий  женьшень, попадается очень
редко. Он растет в тех местах, где когда-то была вода,  и очень
хорош при упадке сил. Только вот хранить его  нельзя, есть надо
немедленно, потому что через час или даже меньше корень вянет и
становится  чуть  ли не ядовитым... Около Павильона было  много
этого "женьшеня", целый огород... Вот там  мы  его  наелись  от
пуза, и все  язвы у  Изи прошли  за  одну ночь.  Хорошо было  у
Павильона.  А  Изя  все  разглагольствовал  там  насчет  здания
культуры...
     ...Все  прочее  --  это  только строительные леса  у  стен
храма,  говорил  он. Все лучшее, что придумало человечество  за
сто  тысяч  лет,  все  главное,  что  оно  поняло   и  до  чего
додумалось, идет на этот храм. Через тысячелетия своей истории,
воюя,  голодая,   впадая   в   рабство   и   восставая,  жря  и
совокупляясь, несет  человечество,  само об этом по подозревая,
этот храм на мутном гребне  своей  волны.  Случается, оно вдруг
замечает  на  себе  этот  храм,  спохватывается  и  тогда  либо
принимается разносить  этот  храм по кирпичикам, либо судорожно
поклоняться ему, либо строить другой храм,  по  соседству  и  в
поношение, но никогда оно толком не понимает, с чем имеет дело,
и, отчаявшись как-то применить храм тем или иным манером, очень
скоро отвлекается  на  свои,  так  называемые  насущные  нужды:
начинает что-нибудь  уже  тридцать  три  раза  деленное  делить
заново, кого-нибудь  распинать,  кого-нибудь  превозносить -- а
храм  знай  себе  все  растет  и  растет  из  века  в  век,  из
тысячелетия в тысячелетие, и ни разрушить  его, ни окончательно
унизить невозможно...  Самое  забавное, говорил Изя, что каждый
кирпичик  этого  храма,  каждая  вечная  книга,  каждая  вечная
мелодия, каждый  неповторимый архитектурный силуэт несут в себе
спрессованный опыт этого самого человечества, мысли его и мысли
о  нем,  идеи о целях и противоречиях  его  существования;  что
каким бы он  ни казался отдельным от всех сиюминутных интересов
этого  стада самоедных  свиней,  он, в то  же  время и  всегда,
неотделим от этого стада и немыслим без него...  И еще забавно,
говорил  Изя,  что  храм  этот  никто,  собственно,  не  строит
сознательно.  Его  нельзя спланировать заранее на бумаге или  в
некоем гениальном  мозгу,  он  растет  сам  собою,  безошибочно
вбирая в себя все лучшее, что порождает человеческая история...
Ты, может быть, думаешь, спрашивал  Изя  язвительно,  что  сами
непосредственные строители  этого  храма -- не свиньи? Господи,
да еще какие свиньи иногда! Вор  и  подлец  Бенвенуто  Челлини,
беспробудный пьяница Хемингуэй, педераст Чайковский, шизофреник
и  черносотенец  Достоевский,  домушник  и  висельник   Франсуа
Вийон... Господи, да порядочные люди среди них скорее редкость!
Но они, как  коралловые полипы, не  ведают, что творят.  И  все
человечество  --   так   же.   Поколение  за  поколением  жрут,
наслаждаются, хищничают,  убивают,  дохнут  --  ан, глядишь, --
целый коралловый атолл вырос, да  какой  прекрасный!  Да  какой
прочный!..  Ну  ладно,  сказал  ему   Андрей.   Ну   --   храм.
Единственная непреходящая ценность.  Ладно.  А мы все тогда при
чем? Я-то тогда здесь при чем?..
     --  Стой!  -- Изя схватил его за  постромку.  --  Подожди.
Камни.
     Действительно,  камни  здесь  были  удобные  --  округлые,
плоские, словно затвердевшие коровьи лепешки.
     --  Очередной  храм  возводить?   --   проговорил  Андрей,
ухмыляясь.
     Он  отбросил  постромки,  шагнул  в  сторону  и  подхватил
ближайший камень. Камень был именно такой, какой требовался для
фундамента, --  снизу  буграстый,  колючий,  сверху -- гладкий,
обточенный  пылью  и ветром. Андрей уложил его на  сравнительно
ровную  россыпь   мелкого  щебня,  втер  его,  двигая  плечами,
поглубже и попрочнее и пошел за следующим.
     Выкладывая   фундамент,   он    испытывал   что-то   вроде
удовлетворения:  как-никак,  это  была   все-таки   работа,  не
бессмысленные   движения   ногами,  а   дело,   совершаемое   с
определенной целью. Можно было оспаривать эту  цель, можно было
объявить Изю  психопатом  и  маньяком  (каковым  он, конечно, и
был)... А можно было вот так, камень за  камнем, выкладывать по
возможности ровную площадку для фундамента.
     Изя рядом пыхтел  и  кряхтел, ворочая самые большие камни,
спотыкался, совсем  отодрал  подошву,  а  когда  фундамент  был
готов,  поскакал  к своей тележке и извлек очередной  экземпляр
своего "Путеводителя".
     Когда в Хрустальном Дворце они окончательно поняли и почти
поверили, что  больше никогда и никого  не встретят по  пути на
север,  Изя   засел   за  пишмашинку  и  со  сверхъестественной
быстротой написал  "Путеводитель  по  бредовому миру". Потом он
сам размножил этот "Путеводитель"  на  диковинном копировальном
автомате  (в   Хрустальном   Дворце   было   до   черта   самых
разнообразных  и  удивительных  автоматов),   сам   запаял  все
пятьдесят экземпляров  в  конверты  из  странного прозрачного и
очень прочного материала под названием "полиэтиленовая  пленка"
и доверху загрузил свою тележку, едва оставив место для мешка с
сухарями... А теперь вот  этих  конвертов осталось у него всего
штук десять, а может быть, и меньше.
     -- Сколько их у тебя еще осталось? -- спросил Андрей.
     Изя, пристраивая  конверт  в  центре фундамента, рассеянно
ответил:
     -- А хрен его знает... Мало. Давай камни.
     И они снова принялись таскать камни, и скоро над конвертом
выросла пирамида метра  в полтора высотой. Выглядела она в этой
безлюдной пустыне довольно странно, но чтобы  она выглядела еще
более странно,  Изя  полил  камни  ядовито-красной  краской  из
огромного тюбика, который  нашел на складе под Башней. Потом он
отошел к  тележке,  уселся  и принялся приматывать оторвавшуюся
подошву обрывком  веревки. При этом  он то и дело поглядывал на
свою пирамиду, и на лице его сомнение и неуверенность сменялись
постепенно удовлетворением и все нарастающей гордостью.
     -- А?! -- сказал он  Андрею,  совершенно  уже раздувшись и
напыжась. -- Даже полный дурак  мимо  не  пройдет -- сообразит,
что это не зря...
     -- Ага, -- сказал Андрей, присаживаясь  рядом на корточки.
--  То-то  тебе  будет  много  пользы,  что дурак эту  пирамиду
раскопает.
     --  Ничего,  ничего, -- проворчал Изя. --  Дурак  --  тоже
существо разумное. Сам не  поймет  -- другим расскажет... -- Он
вдруг  оживился.  --  Возьми,  например,  мифы!  Как  известно,
дураков -- подавляющее  большинство,  а это значит, что всякому
интересному событию  свидетелем был, как правило, именно дурак.
Зрю: миф  есть  описание  действительного  события в восприятии
дурака и в обработке поэта. А?!
     Андрей не ответил. Он смотрел на пирамиду. Ветер осторожно
подбирался к ней, неуверенно пылил вокруг,  слабо посвистывал в
щелях между камнями,  и Андрей вдруг очень ясно представил себе
бесконечные километры,  оставшиеся  позади,  и протянувшийся по
этим километрам  реденький  пунктир таких вот пирамид, отданных
ветру и времени...  И  еще он представил себе,  как  к этой вот
пирамиде  подползает  на  карачках  иссушенный,  словно  мумия,
путник,  подыхающий  от голода  и  жажды...  как  он  неистово,
обламывая  ногти,   ворочает   и   расталкивает  эти  камни,  а
воспаленное воображение уже рисует ему там, под камнями, тайник
с едой и водой... У Андрея вырвался истерический смешок. Вот уж
тут бы я обязательно застрелился. Невозможно такое перенести...
     -- Ты чего? -- подозрительно спросил Изя.
     --  Ничего,  ничего,  все  в порядке, -- сказал  Андрей  и
поднялся.
     Изя тоже встал и некоторое  время  критически  смотрел  на
пирамиду.
     -- Ничего смешного здесь нет!  --  объявил  он. Он потопал
ногой, обмотанной лохматой веревкой. -- На первое время сойдет,
-- сообщил он. -- Пошли?
     -- Пошли.
     Андрей впрягся в тележку, а  Изя  все-таки  не удержался и
еще  раз  обошел  вокруг  своей пирамиды. Он явно  тоже  что-то
представлял  себе  сейчас,  какие-то  картины,  и  картины  эти
льстили его натуре,  он украдкой улыбался, потирал руки и шумно
пыхтел в усы.
     -- Ну  и вид у тебя! -- сказал  Андрей, не удержавшись. --
Ну  прямо,  как у  жабы.  Навалил  икры  и  теперь  от гордости
опомниться не можешь. Или как у кеты.
     -- Но-но! -- сказал Изя, продевая  руки  в  постромки.  --
Кета после этого дела подыхает...
     -- Вот именно, -- сказал Андрей.
     -- Но-но! -- грозно сказал Изя, и они двинулись дальше.
     Потом Изя вдруг спросил:
     -- А ты кету едал?
     -- Навалом, -- сказал Андрей.  --  Под  водку, знаешь, как
идет? Или бутерброды к чаю... А что?
     -- Так...  -- сказал Изя.  -- А  вот мои дочки  ее уже  не
пробовали.
     -- Дочки? -- удивился Андрей. -- У тебя есть дочки?
     -- Целых  три, --  сказал Изя. -- И ни  одна не знает, что
такое кета. Я  им  объяснил, что кета и  осетрина  -- это такие
вымершие рыбы. Наподобие ихтиозавров.  А  они будут то же самое
рассказывать своим детям про селедку...
     Он  говорил  еще  что-то,  но Андрей, пораженный,  его  не
слушал. Вот тебе и на! Три  дочки! У Изи! Шесть лет я его знаю,
и мне даже в голову  не  приходило ничего подобного. Как же  он
тогда решился  -- сюда? Ай да Изя... Черт  знает, какие люди на
свете бывают... Нет, ребята, подумал  он.  Все  правильно и все
верно:  никакой   нормальный   человек   до  этой  пирамиды  не
доберется.  Нормальный  человек,  как  до  Хрустального  Дворца
дойдет, так  там на всю жизнь и  останется. Видел  я их там  --
нормальных людей... Хари от задницы не отличишь... Нет, ребята,
если  сюда   кто   и   доберется,   так   только   какой-нибудь
Изя-номер-два... И как он раскопает эту  пирамиду, как разорвет
конверт,  так  сразу про все и  забудет  -- так и умрет  здесь,
читаючи...  Хотя,  с другой стороны, меня ведь сюда  занесло?..
Чего для? На Башне было хорошо.  В Павильоне -- и того лучше. А
уж в Хрустальном  Дворце... Как в Хрустальном Дворце, я никогда
еще  не  жил  и жить больше не буду... Ну хорошо -- Изя. У него
шило в ж..., ему на одном месте не сидится. А  если  бы не было
со мной Изи -- ушел бы я оттуда или остался? Вопрос!..
     ...Почему  мы  должны  идти  вперед? -- спрашивал  Изя  на
Плантации,  а  черномазые  девчонки, гладкие, титястые,  сидели
рядом и смирно слушали нас. Почему мы все-таки и несмотря ни на
что должны  идти  вперед?  --  разглагольствовал Изя, рассеянно
поглаживая ближайшую по атласному колену. А  потому, что позади
у нас --  либо смерть, либо  скука, которая тоже  есть  смерть.
Неужели  тебе  мало этого  простого  рассуждения?  Ведь  мы  же
первые, понимаешь  ты это? Ведь ни  один человек еще  не прошел
этого мира из конца  в конец: от джунглей и болот --  до самого
нуля... А может быть, вообще  вся  эта затея только для того  и
затеяна, чтобы нашелся такой человек?..  Чтобы  прошел  он от и
до?..  Зачем?  --  угрюмо  спрашивал Андрей. Откуда я  знаю  --
зачем? -- возмущался Изя. А зачем строится храм? Ясно, что храм
-- это единственная видимая  цель,  а зачем -- это некорректный
вопрос. У  человека должна быть цель, он без  цели не умеет, на
то ему и разум дан. Если  цели у него нет, он ее придумывает...
Вот и ты  придумал, сказал Андрей, непременно тебе нужно пройти
от и  до. Подумаешь -- цель!.. Я ее  не придумывал, сказал Изя,
она у меня одна-единственная. Мне выбирать  не  из  чего.  Либо
цель,  либо  бесцельность  --  вот  как  у  нас  с  тобой  дела
обстоят...  А  чего же ты мне голову  забиваешь  своим  храмом,
сказал Андрей, храм-то твой здесь при  чем?..  Очень  даже  при
чем, с удовольствием, словно только того и ждал, парировал Изя,
храм, дорогой ты мой Андрюшечка, это не только вечные книги, не
только вечная музыка. Этак у нас  получится,  что  храм  начали
строить только  после  Гуттенберга  или,  как  вас учили, после
Ивана  Федорова.  Нет,   голубчик,   храм  строится  еще  и  из
поступков. Если угодно, храм поступками цементируется, держится
ими, стоит на  них. С поступков все началось. Сначала поступок,
потом  --  легенда,  а  уже  только  потом  --  все  остальное.
Натурально, имеется  в виду поступок необыкновенный, не лезущий
в рамки, необъяснимый, если угодно. Вот  ведь  с  чего  храм-то
начинался  --  с  нетривиального  поступка!..  С  героического,
короче  говоря,  заметил Андрей,  презрительно  усмехаясь.  Ну,
пусть так, пусть с героического, снисходительно согласился Изя.
То есть ты  у нас получаешься  герой, сказал Андрей,  в  герои,
значит,  рвешься.  Синдбад-Мореход  и  могучий  Улисс...  А  ты
дурачок, сказал  Изя.  Ласково  сказал,  без  всякого намерения
оскорбить. Уверяю тебя, дружок, что Улисс не рвался в герои. Он
просто был героем -- натура у него была такая, не мог он иначе.
Ты вот не можешь говно есть  -- тошнит, а ему тошно было сидеть
царьком в занюханной своей Итаке. Я ведь вижу,  ты меня жалеешь
-- маньяк, мол, психованный...  Вижу,  вижу. А тебе жалеть меня
не надо. Тебе завидовать мне надо. Потому что я знаю совершенно
точно: что храм строится, что ничего серьезного, кроме этого, в
истории не происходит, что в жизни у меня только одна задача --
храм этот оберегать и богатства его приумножать. Я, конечно, не
Гомер  и  не  Пушкин -- кирпич в стену мне не заложить. Но я --
Кацман!  И  храм  этот -- во мне, а значит, и я -- часть храма,
значит,  с  моим осознанием себя храм увеличился  еще  на  одну
человеческую душу. И это уже прекрасно. Пусть я  даже ни крошки
не вложу в стену... Хотя я,  конечно,  постараюсь  вложить,  уж
будь уверен. Это будет наверняка очень маленькая крупинка, хуже
того -- крупинка эта со временем, может быть, просто отвалится,
не пригодится для храма, но в  любом случае я знаю: храм во мне
был  и  был крепок и мною  тоже...  Ничего я этого не  понимаю,
сказал Андрей. Путано излагаешь. Религия какая-то: храм, дух...
Ну еще бы, сказал Изя, раз это не бутылка водки и не полуторный
матрас, значит, это обязательно религия. Что ты ерепенишься? Ты
же сам мне все уши прогундел, что потерял вот почву под ногами,
что висишь  в  безвоздушном  пространстве... Правильно, висишь.
Так и должно было с тобой  случиться.  Со  всяким  мало-мальски
мыслящим человеком это в конце концов, случается... Так вот я и
даю тебе почву.  Самую твердую, какая только может быть. Хочешь
-- становись обеими  ногами,  не хочешь -- иди  к  херам! Но уж
тогда не гунди!..  Ты мне не почву подсовываешь, сказал Андрей,
ты мне облако какое-то бесформенное подсовываешь! Ну ладно. Ну,
пусть я все понял про твой  храм. Только мне-то что от этого? В
строители твоего  храма я не гожусь  -- тоже, прямо  скажем, не
Гомер... Но  у тебя-то храм хоть в  душе есть,  ты без него  не
можешь -- я же  вижу, как ты по миру бегаешь, что  твой молодой
щенок,  ко  всему  жадно  принюхиваешься, что ни  попадется  --
облизываешь или пробуешь на зуб! Я вот вижу, как ты читаешь. Ты
можешь двадцать четыре  часа в сутки читать... и, между прочим,
все при этом запоминаешь... А я ничего этого не могу. Читать --
люблю, но в  меру все-таки. Музыку слушать -- пожалуйста. Очень
люблю слушать музыку.  Но тоже не  двадцать же четыре  часа!  И
память у меня  самая  обыкновенная --  не  могу я ее  обогатить
всеми сокровищами, которые накопило  человечество...  Даже если
бы я только этим и занимался -- все равно не могу. В одно ухо у
меня залетает, из другого выскакивает.  Так  что  мне теперь от
твоего храма?.. Ну  правильно, ну верно,  сказал Изя. Я  же  не
спорю. Храм -- это же не всякому дано... Я же не спорю, что это
достояние  меньшинства,  дело  натуры  человеческой...  Но   ты
послушай. Я тебе сейчас расскажу, как мне это представляется. У
храма  есть,  Изя принялся загибать пальцы, строители. Это  те,
кто его возводит.  Затем, скажем, м-м-м... тьфу, черт, слово не
подберу, лезет все религиозная терминология... Ну ладно, пускай
-- жрецы. Это те, кто носит  его в себе. Те, через души которых
он растет и в душах которых существует... И есть потребители --
те, кто, так сказать, вкушает от него... Так вот Пушкин  -- это
строитель. Я -- это жрец. А ты -- потребитель... И  не кривись,
дурак! Это  же очень здорово!  Ведь храм без потребителя был бы
вообще лишен человеческого смысла. Ты, балда, подумай, как тебе
повезло! Ведь это же  нужны  годы и годы специальной обработки,
промывания   мозгов,  хитроумнейшие   системы   обмана,   чтобы
подвигнуть тебя,  потребителя,  на  разрушение  храма...  А  уж
такого, каким ты  стал теперь, и  вообще нельзя на  такое  дело
толкнуть, разве что под угрозой смерти!.. Ты подумай, сундук ты
с  клопами,  ведь  такие,  как  ты,  -- это  же  тоже  малейшее
меньшинство! Большинству ведь только мигни, разреши только -- с
гиком пойдут крушить  ломами,  факелами пойдут жечь... было уже
такое, неоднократно было! И будет, наверное, еще не раз!.. А ты
жалуешься! Да ведь если вообще можно поставить вопрос: для чего
храм? -- ответ будет один-единственный: для тебя!.." (c)

Просто набор слов. Бредятина.

у тебя депрессия? :(