Да еще и в розницу, дорогуша...
"Один из честных иноков любил проповедовать. Краснорожий этот монах
гордо выставлял напоказ свой тройной подбородок и толстое пузо.
- Несчастный! - восклицал он, воззрившись на кого-либо из слушателей. -
Несчастный! Ты - в аду! Пламя жжет тебя нещадно. Ты кипишь в котле с
маслом, в котором жарятся oliekoek'и [пончики (флам.)] для Астарты. Ты -
колбаса в печи Люцифера, ты - жаркое в печи главного беса Гильгирота, вот
ты кто, и тебя еще сначала изрубили на мелкие кусочки. Взгляни на этого
великого грешника, пренебрегшего индульгенциями, взгляни на это блюдо с
фрикадельками - это ты, это ты, это твое грешное, твое окаянное тело. А
какова подлива? Сера, деготь, смола! И все несчастные грешники
употребляются в пищу, а потом вновь оживают для новых мучений - и так без
конца. Вот где воистину плач и скрежет зубов! Сохрани, господи, и помилуй!
Да, ты в аду, бедный грешник, и ты терпишь все эти муки. Но вот за тебя
уплатили денье - и деснице твоей вдруг стало легче. Уплатили еще полденье
- и обе руки твои уже не в огне. А прочие части тела? Всего лишь флорин -
и они окроплены росой отпущения. О сладостное прохлаждение! Десять дней,
сто дней, тысячу лет - в зависимости от взноса - ты не жаркое, не
oliekoek'и, не фрикасе! А если ты не помышляешь о себе, окаянный, то разве
в огненных глубинах преисподней нет других страждущих душ - душ твоих
родственников, твоей любимой супруги, какой-нибудь смазливой девчонки, с
которой ты часто грешил?
Тут монах толкал локтем в бок своего товарища, стоявшего рядом с
серебряным блюдом в руках. А тот по этому знаку опускал очи долу и,
призывая к пожертвованиям, благолепно встряхивал блюдо.
- Нет ли у тебя в этом страшном огне сына, дочери, милого твоему сердцу
младенца? - продолжал проповедник. - Они кричат, они плачут, они взывают к
тебе. Ужели ты пребудешь глух к их стенаниям? Нет, твое ледяное сердце
растает, а обойдется это тебе недорого - всего-навсего один каролю. Но
смотри: от звона каролю, стукнувшегося о презренный металл (при этих
словах его товарищ опять тряхнул блюдо), пламя расступилось, и бедная душа
выходит из жерла вулкана. И вот она уже на свежем воздухе, на вольном
воздухе! Где пытка огнем? Пред нею море, она погружается в воду, плывет на
спине, на животе, то нырнет, то вновь всплывет. Слышишь ли радостные ее
воскликновения? Видишь ли, как она плещется? Ангелы смотрят на нее и
ликуют. Они ждут ее, но ей все мало, ей хочется стать рыбкой. Она не
знает, что там, на высоте небесной, ей уготованы приятные омовения в
душистой влаге, в коей льдинами плавают горы белого и холодного леденца.
Показалась акула, но душа не боится ее. Она вспрыгивает ей на спину, но
акула этого не чувствует, и душа погружается с ней во глубину морскую. Там
она приветствует ангелов вод, и те ангелы едят waterzoey [рыбная солянка
(флам.)], подаваемую в коралловых котелках, и свежие устрицы на
перламутровых тарелках. И как же ее здесь встречают, чествуют, привечают!
Ангелы же небесные неустанно зовут ее к себе. Наконец, освеженная,
счастливая, она воспаряет и, с песней на устах, звонкой, как трели
жаворонка, взлетает к самому высокому небу, где во всей своей славе сидит
на престоле сам господь бог. Там видит она всех своих земных сродников и
друзей, за исключением тех, что, усомнившись в пользе индульгенций и в
силе молитв святой нашей матери-церкви, горят в огне преисподней. И гореть
им ныне и присно, ныне и присно, ныне и присно, и во веки веков, -
бурнопламенная уготована им бесконечность. А та душа - она у бога,
совершает приятные омовения и хрупает леденец. Покупайте же индульгенции,
братья. За какую угодно цену - за крузат, за червонец, за английский
соверен! Мы и мелочью не побрезгуем. Покупайте! Покупайте! Мы торгуем
священным товаром, а товар тот про всякого - и про богатого и про бедного,
но только, братья, к великому нашему сожалению, в долг мы не отпускаем,
ибо господь наказывает того, кто не платит наличными.
Другой монах все потряхивал да потряхивал блюдо. И туда градом сыпались
флорины, крузаты, дукатоны, патары, соли и денье.
Клаас, на радостях, что разбогател, уплатил флорин и получил отпущение
грехов на десять тысяч лет. Монахи выдали ему в виде удостоверения кусок
пергамента.
....
Однажды вечером Клаас, сидя за столиком в Blauwe Torre вместе с Ламме
Гудзаком, Яном ван Роозебеке и Матейсом ван Асхе по соседству с Постом
Грейпстювером, изрядно выпил, и Ян Роозебеке по сему поводу заметил:
- Так много пить - это грех!
Клаас же ему на это сказал:
- За лишнюю пинту полагается гореть в аду всего полдня, а у меня в
кошельке отпущение на десять тысяч лет. Кто купит у меня сто дней, тот
потом хоть залейся пивом.
- А за сколько продашь? - крикнули все.
- За пинту, - отвечал Клаас, - а за muske conyn (то есть за порцию
кролика) продам полтораста деньков.
Кое-кто из кутил поднес Клаасу по кружке пива, иные угостили ветчинкой,
а он каждому отрезал по узенькой полоске пергамента. Однако на деньги,
вырученные от продажи индульгенций, Клаас пил и ел не один - ему усердно
помогал Ламме Гудзак и раздулся прямо на глазах, а Клаас между тем ходил
по таверне и набивался со своим товаром.
Наконец Грейпстювер повернул к нему злющую свою морду.
- А десять дней продашь? - спросил он.
- Нет, - отвечал Клаас, - такой малюсенький кусочек не отрежешь.
Vkoosnaya Уровень 7 (50169) 10сек назад 0 0
как же всё с гразью-то помешали..
А бред и рождает грязь...
Сон разума рождает чудовищ.
Лютер прибил свои тезисы к двери собора, и про индульгенцию там тоже было...
ты еще вспомни что было в 19 г до н.э.
Да, точно. Надо помнить. Кто не знает истории - обречен ее повторять.
