Есть ли у вас любимая книга? Какой отрывок взял вас за душу?

Монтанелли медленно встал. Ужас объял его душу и страшной  тяжестью
лег на плечи. Он почувствовал себя слабым, старым и жалким, как  лист,
тронутый первым морозом. Сон кончился, и перед  ним  снова  пустота  и
тьма.
   - Артур, сжалься надо мной хоть немного!
   - А много ли у вас было жалости ко мне, когда  из-за  вашей  лжи  я
стал  рабом  на  сахарных  плантациях?  Вы  вздрогнули...   Вот   они,
мягкосердечные святоши! Вот что по душе господу  богу  -  покаяться  в
грехах и сохранить себе жизнь, а сын пусть умирает! Вы  говорите,  что
любите меня... Дорого обошлась мне ваша любовь!  Неужели  вы  думаете,
что можете загладить все  и,  обласкав,  превратить  меня  в  прежнего
Артура? Меня, который мыл посуду в грязных притонах и чистил конюшни у
креольских фермеров - у тех, кто сами были ничуть  не  лучше  скотины?
Меня, который был клоуном в  бродячем  цирке,  слугой  матадоров(*94)?
Меня, который угождал каждому негодяю,  не  ленившемуся  распоряжаться
мной, как ему  вздумается?  Меня,  которого  морили  голодом,  топтали
ногами, оплевывали? Меня, который  протягивал  руку,  прося  дать  ему
покрытые плесенью объедки, и получал  отказ,  потому  что  они  шли  в
первую очередь собакам? Зачем  я  говорю  вам  обо  всем  этом?  Разве
расскажешь о тех бедах, которые вы  навлекли  на  меня!  А  теперь  вы
твердите о своей любви! Велика ли она, эта любовь?  Откажетесь  ли  вы
ради нее от своего бога? Что сделал для вас Иисус?  Что  он  выстрадал
ради вас? За что вы любите его больше меня? За пробитые гвоздями руки?
Так посмотрите же на мои! И на это поглядите, и на это, и на это...
   Он разорвал рубашку, показывая страшные рубцы на теле.
   - Padre, ваш бог - обманщик! Не верьте его ранам, не верьте, что он
страдал, это все ложь. Ваше сердце должно по праву  принадлежать  мне!
Padre, нет таких мук, каких я не испытал из-за вас. Если бы вы  только
знали, что я пережил! И все-таки мне не хотелось  умирать.  Я  перенес
все и закалил свою душу терпением, потому что  стремился  вернуться  к
жизни и вступить в борьбу с вашим богом. Эта цель была моим щитом,  им
я защищал свое сердце, когда мне  грозили  безумие  и  смерть.  И  вот
теперь, вернувшись, я снова вижу на моем месте лжемученика, того,  кто
был пригвожден к кресту всего-навсего на шесть часов, а потом  воскрес
из мертвых. Padre, меня распинали год за годом  пять  лет,  и  я  тоже
воскрес!  Что  же  вы  теперь  со  мной  сделаете?  Что  вы  со   мной
сделаете?..
   Голос у  него  оборвался.  Монтанелли  сидел  не  двигаясь,  словно
каменное изваяние, словно мертвец, поднятый из гроба. Лишь только Овод
обрушил на него свое отчаяние, он задрожал, как  от  удара  бичом,  но
теперь дрожь прошла, от нее не осталось и следа.

Лейтенант,  волнуясь,  выступил  вперед.   Ему   никогда   еще   не
приходилось командовать при исполнении приговора.
   - Готовьсь!.. Целься! Пли!
   Овод слегка пошатнулся, но не упал. Одна пуля,  пущенная  нетвердой
рукой, чуть поцарапала ему  щеку.  Кровь  струйкой  потекла  на  белый
воротник. Другая попала в  ногу  выше  колена.  Когда  дым  рассеялся,
солдаты  увидели,  что  он  стоит,  по-прежнему  улыбаясь,  и  стирает
изуродованной рукой кровь со щеки.
   - Плохо стреляете, друзья! - сказал Овод, и его  ясный,  отчетливый
голос резанул по сердцу окаменевших от страха солдат. - Попробуйте еще
раз!
   Ропот и движение пробежали по шеренге. Каждый карабинер  целился  в
сторону, в тайной надежде, что смертельная  пуля  будет  пущена  рукой
соседа, а не его собственной. А Овод по-прежнему стоял и улыбался  им.
Предстояло начать все снова; они  лишь  превратили  казнь  в  ненужную
пытку. Солдат охватил ужас. Опустив карабины,  они  слушали  неистовую
брань офицеров и в  отчаянии  смотрели  на  человека,  уцелевшего  под
пулями.
   Полковник потрясал кулаком перед их лицами,  торопил,  сам  отдавал
команду. Он тоже растерялся и не смел взглянуть на  человека,  который
стоял как ни в чем  не  бывало  и  не  собирался  падать.  Когда  Овод
заговорил, он вздрогнул, испугавшись звука этого насмешливого голоса.
   - Вы прислали на расстрел новобранцев, полковник! Посмотрим,  может
быть, у меня что-нибудь получится... Ну,  молодцы!  На  левом  фланге,
держать   ружья   выше!   Это   карабин,   а   не    сковорода!    Ну,
теперь - готовьсь!.. Целься!
   - Пли! - крикнул полковник, бросаясь вперед.
   Нельзя было стерпеть,  чтобы  этот  человек  сам  командовал  своим
расстрелом.
   Еще несколько беспорядочных выстрелов, и солдаты  сбились  в  кучу,
дико озираясь по сторонам. Один совсем не выстрелил. Он бросил карабин
и, повалившись на землю, бормотал:
   - Я не могу, не могу!
   Дым медленно растаял в свете ярких утренних лучей. Они увидели, что
Овод упал; увидели и то, что он  еще  жив.  Первую  минуту  солдаты  и
офицеры  стояли,  как  в  столбняке,  глядя  на   Овода,   который   в
предсмертных корчах бился на земле.
   Врач  и  полковник  с  криком  кинулись  к  нему,  потому  что   он
приподнялся на одно колено и опять смотрел на солдат и опять смеялся.
   - Второй промах! Попробуйте... еще раз, друзья! Может быть...
   Он пошатнулся и упал боком на траву.
   - Умер? - тихо спросил полковник.
   Врач опустился на колени и, положив руку на залитую кровью  сорочку
Овода, ответил:
   - Кажется, да... Слава богу!
   - Слава богу! - повторил за ним полковник. - Наконец-то!
   Племянник тронул его за рукав:
   - Дядя... кардинал! Он стоит у ворот и хочет войти сюда.
   - Что? Нет, нельзя... Я этого не допущу! Чего смотрит караул?  Ваше
преосвященство...
   Ворота распахнулись и снова  закрылись.  Монтанелли  уже  стоял  во
дворе, глядя прямо перед собой неподвижными, полными ужаса глазами.
   - Ваше преосвященство! Прошу вас...  Вам  не  подобает  смотреть...
Приговор только что приведен в исполнение...
   - Я пришел взглянуть на него, - сказал Монтанелли.
   Даже в эту минуту полковника поразил голос и весь облик  кардинала:
он шел словно во сне.
   - О господи! - крикнул вдруг один из солдат.
   Полковник быстро обернулся.
   Так и есть!
   Окровавленное тело опять корчилось на траве.
   Врач опустился на землю рядом с умирающим и положил  его  голову  к
себе на колено.
   - Скорее! - крикнул он. - Скорее,  варвары!  Прикончите  его,  ради
бога! Это невыносимо!
   Кровь ручьями  стекала  по  его  пальцам.  Он  с  трудом  сдерживал
бившееся в судорогах тело  и  растерянно  озирался  по  сторонам,  ища
помощи. Священник нагнулся над умирающим и  приложил  распятие  к  его
губам:
   - Во имя отца и сына...
   Овод приподнялся, опираясь  о  колено  врача,  и  широко  открытыми
глазами посмотрел на распятие. Потом  медленно  среди  мертвой  тишины
поднял простреленную правую руку  и  оттолкнул  его.  На  лице  Христа
остался кровавый след.
   - Padre... ваш бог... удовлетворен?
   Его голова упала на руки врача.