В армии пиво из-за недостаточной крепости своей считалось излишней роскошью, а потому напитком внимания недостойным. Ставилась задача найти выпивку любой ценой при месячном денежном довольствии в три рубля семьдесят копеек и стоимости одной бутылки водки – три рубля семь копеек. В ход шло все: спирт, предназначенный для профилактики оборудования, самогон местных жителей, попытки заниматься в укромных местах перегонкой самим, воровство со складов и продажа налево запчастей, какие-то халтурки в самоволках, деньги высылаемые родными.
В периферийной роте под Вентспилсом, куда я попал после учебки, на территории стояла законсервированная машина – пеленгатор. Когда однажды сняли пломбы для инвентаризации, в отсеках не оказалось обоих электрогенераторов. Выяснилось, что были они пропиты, а начальство год до этого проверяло только целость пломб.
А еще в памяти непередаваемое чувство, когда за мной впервые с лязгом захлопнулась дверь на гауптвахте и я оказался в помещении с решетками на окнах и пристегнутыми к стене нарами.
Коля Чавпило и Гриша Бубен – два хохла, один из Вильнюса, другой с запада Украины. С первым, чернявым, высоколобым, с карими, немного навыкате глазами, взрывным, вместе были в учебной роте в Риге, в одном взводе, но сблизились только под Вентспилсом. А второй, светловолосый, голубоглазый, спокойный и уравновешенный, с певучим говором и украинским акцентом, его улыбка до сих пор меня согревает, уже год как там служил. А служить нам довелось в тот переходный период, когда мы тянули лямку три года, а следующий после нас призыв уже два.
Колька даже на втором году службы был человеком, которого, если он спит, разбудить почти невозможно. Первый раз я столкнулся с этим, когда был дневальным и пришлось поднимать его на смену. Без пятнадцати два, я отложил книгу и, подсвечивая себе фонариком, прошел по казарме до его койки. Растолкал и тихо, чтобы не беспокоить других, объяснил, что ему пора вставать. Увидев, в свете фонаря, как мне показалось, осмысленный взгляд и кивок, спокойно вернулся к тумбочке. Когда через пять минут я вернулся к его постели, увидел, что он просто перевернулся на другой бок. Я опять его растолкал, помог сесть и когда увидел, что он, надев галифе, стал наматывать портянку, успокоился. Но и еще через пять минут он не вышел из казармы. На этот раз я увидел восхитительное зрелище. Сидя на койке, с намотанной на одну ногу портянкой, он спал, тихо посапывая. Мне пришлось помочь ему и обуться и одеться, вывести за руку из стен казармы. И только, когда я увидел его бредущим по тропинке к радиостанции, где в проеме открытой двери кунга маячила фигура сменяемого, я вернулся назад на свой пост.
Приходилось нам с ним хлебать кашу из одного котелка. Лихо, при нормативе в пол часа разворачивать на учениях антенны за пятнадцать минут и на тех же учениях по трое суток, посменно, не снимая наушников, стучать на ключе. Понимали мы друг друга с полуслова.
В одну из утренних пробежек мы, остановившись у колхозного огорода, одновременно увидели громадный желтый семенной огурец. Молча, переглянувшись, сняли рубахи, набрали в них солидное количество таких огурцов и побежали обратно в роту. Не заходя в казарму, направились к огороду нашего командира.
Капитан Макаров возле нашей машины вскопал грядку и посадил огурцы, но росли они как-то вяло, и были недоразвитыми. Разложили мы свой груз на грядке в живописном беспорядке.
Уже сидя на смене, в окошко своей машины смотрел, как Макаров шел еще до развода, а это он проделывал ежеутренне, к своему огородику. Дошел, уткнулся в нашу работу и надолго застыл. Потом развернулся и трусцой направился к казарме. Я, в ожидании очередного наказания, уже начинал сожалеть о проделке, когда увидел возвращающегося капитана, на ходу сворачивающего кулек из газеты.
Несколько покоробило меня, я в то время уже был комиссован, известие, что Колька выбил зубы «молодому». При существовании дедовщины, меня это извращение затронуло как-то вскользь, наверное, потому, что не укладывалось в моей голове деление людей по такому принципу. Первый раз, когда на третьем месяце, отрабатывал внеочередной наряд на кухне. Я драил котел, а «старик» азербайджанец, возмущенный, что я не бросил все и не кинулся наливать ему компот, запустил в меня пластмассовой кружкой и попал в голову. Я кинулся к амбразуре раздачи. Не решаясь врезать ему по физиономии, но, пользуясь тем, что я рижанин, наорал ему в лицо, что теперь в каждом его увольнении для него будут возникать неприятности. Не очень я верил, что обещанное выполнимо, но в следующее воскресение, обзвоненная мной, меня посетила группа поддержки из «церковников», что было зафиксировано на КПП. После этого пришел к нам в роту азербайджанец с объяснением, что он погорячился. До конца учебки у меня на этой почве проблем не было.
И второй раз, уже под Вентспилсом, когда меня озверевшего оттаскивали от Глебова. Интересно, что память не сохранила его имени, и остался он там сержантом с фамилией. Кстати, не осталось там и имени, отчества ни одного офицера, с кем я сталкивался по службе.
Это благодаря Грише и Зурабу Васадзе, инцидент был оставлен без последствий, хотя все в роте, включая командный состав, знали о нем.
Мне объявили десятидневный отпуск за учения, которые прошли без каких-либо ошибок с моей стороны, когда они собирали вещи на дембель. Как сказал старшина Горшихин: «Заслужил, что тебе отпуск объявили, теперь заслужи, чтобы отпустили». Так как дисциплинированностью я не отличался, опасался, что из-за какого-нибудь срыва, его отменят, а очень хотелось побыть с Гришкой подольше. И опять же благодаря его уговорам, меня отправили вместе с ними, даже не успев выдать мне отпускные. Правда, по дурости своей, на радостях напился и плохо помню и поездку до Риги, и расставание на Рижском вокзале.
Он еще вернулся в Вентспилс, где у него были серьезные отношения с женщиной, женился, осел там, у них родился сын. Один раз, проездом они остановились у нас. Ехали они на Львовщину в гости к его родне. У меня не поворачивался язык называть Гришкиного сына по-другому, только Бубенчик.
Потом я удивлялся, как мать могла оставить своего сына без такого отца. Ведь от Гришки исходило прямо физически ощутимое тепло. Сейчас догадываюсь – опять Кащеева работа. Она закончила юрфак ЛГУ, и делала прокурорско-судейскую карьеру, а он оставался простым участковым милиционером и не собирался что-то менять.
Последние мои сведения о нем, живет где-то в Сибири с другой семьей.
С Колькой Чапой мы обменялись визитами вежливости, когда было у нас уже по двое детей. У меня старший сын, а у него дочка старше сына.
Зураб с Володькой Пироговым один раз нашли меня в Каугури. Вытащили меня из семьи в ресторан, где мы пытались пообщаться.
«Яблоки на снегу» на экстремальных децибелах, все время заказываемые местными братками не дали толком этого сделать и не только они. Я тогда, несмотря на то, что уже был отцом двоих детей, не ощущал себя взрослым.
Милые вы мои, не знаю где вы, чем живете. Да и живем мы теперь в разных государствах. Но это не помеха, почувствуйте и примите мою любовь.
А тогдашний отпуск мой продлился всего пять дней. С компанией ребят, умудрившихся пока еще не попасть ни в армию, ни в тюрьму, мы собирались на танцы. В Агенскалнских соснах заправились и купили еще. На выходе из магазина завязалась драка, но я в ней не участвовал. Я держал в руках четыре бутылки водки и старался протиснуться между дерущимися и стеной дома, но зацепили и меня. Мне сделали подсечку и толкнули в спину. Нормальный человек, падая, вытянул бы руки вперед и отделался бы в худшем случае ссадинами на них. Я же, спасая драгоценность, прижал ее к груди, выставив вперед локти, и приземлился на асфальт сначала локтем правой руки, а затем рухнул всем остальным весом. Ни хруста не услышал, ни особой боли не почувствовал.
И, конечно же, наши, как всегда победили и я, спасший бесценный груз, тоже оказался героем. Мы с энтузиазмом двинулись дальше, курсом на «Текстилку». Только уже в клубе я почувствовал непорядок с рукой. Рука висела плетью, и мне приходилось обнимать партнершу по танцу одной левой, а когда она попыталась обнять меня, я чуть не потерял сознание. Этого оказалось достаточно, чтобы принять решение податься домой.
Сейчас я представляю, с каким медвежьим тактом я предложил маме не волноваться. Помогла она мне снять плащ, рукав пиджака уже пришлось разрезать ножницами. Несмотря на все мои уговоры в надежде, что к утру все рассосется, мама вызвала скорую помощь. Врач скорой, узнав, что я солдат, без разговоров посадил нас с мамой в машину и отвез через весь город в окружной военный госпиталь.
Время было около двух ночи. Мы стояли в коридоре приемного покоя, в ожидании рентгенолога, вызванного дежурным хирургом. «Я так надеялась, что армия сделает из тебя человека, а ты распиздяем ушел, таким и вернулся». Наверное, в маминых устах, никогда не ругавшейся матом, это прозвучало очень впечатляюще. Но минут за пятнадцать до этого, сердобольная медсестра вкатила мне дозу пентапона на старые водочные дрожжи и я, скользя спиной по стене, расслабленно осел на пол.
Прости меня, мама.
Меня заставили помыться под тепленьким душем, переодели в больничную пижаму и отвели в палату, а тебе еще пришлось долго ждать, когда начнет ходить транспорт, чтобы добраться до дома.
Прости меня и за ту проделку, в которой я тебе так и не признался, хотя ты много раз спрашивала до самого своего ухода, а я делал круглые глаза: «Мама, ты что, разве я мог?»
За год до моего призыва, отец с мамой собрались в санаторий. Обычно спиртные напитки от меня прятались, а тут в кладовку были демонстративно поставлены две пол-литровые бутылки с предупреждением: «Слава, смотри, спирт метиловый, выпьешь, в лучшем случае ослепнешь».
Уже после того, как мы с Руфой пропили все деньги, что у нас были, мы еще два дня ходили в нерешительности вокруг этих бутылок. Потом меня осенило. Накрошили мы хлеба в тарелку, размочили тем спиртом и накормили дворовых голубей. Понаблюдали день за их кульбитами в воздухе и нетвердой походкой на земле и наутро, увидев, что с нашими голубками все в порядке, приговорили те бутылки. В кладовку поставили те же бутылки, но уже с водой.
После приезда родителей, они простояли там еще недели две, пока сосед Геня, не раздобыл где-то серебрянку и не предложил маме покрасить на кухне плиту. После завершения работы, мама спросила: «Тебе разбавить, или выпьешь чистый?». «Чистый, только налей стакан воды запить». Держа в обеих руках по стакану, Геня сделал громкий выдох, и опрокинул в рот стакан со «спиртом». На половине второго стакана он с удивлением остановился. Понюхал оба «Зоя, но ведь это же вода!». Они обследовали стаканы, начатую бутылку, открыли вторую. Я ел и делал вид, что меня это не касается. Только после того, как жидкость из второй бутылки была опробована на язык, мама взглянула на меня: «Слава, твоя работа?» «Ты, что мама, ты же сказала, что это спирт метиловый, я разве себе враг?» Прочитал написанное, и прочувствовал.
Господи! Не жизнь это была, а существование в анекдоте, с паузой для переползания в следующий.

«Пора тебе выходить в Интернет» - заявил Леня.
Мы уже не один раз заговаривали об издании. Все мои предыдущие, вялые попытки заинтересовать кого-то своей рукописью, заканчивались ничем. Оба пришли к выводу, что начинать надо с этого шага, как он сказал, создания «бренда». Будь у него сейчас деньги он, по его словам, сам взялся бы отпечатать мои труды небольшим тиражом. Для него это дело знакомое, его бизнес связан с полиграфией.
«Только, если ты хочешь, чтобы от тебя не отвернулась часть, заинтересовавшихся твоим творчеством людей, ты должен кое-что убрать, а именно, три вещи» - он стал загибать пальцы: «Исключить из своего труда сцены секса с Людмилой – это дешевый литературный прием и графоманство.
Умные люди, дойдя до твоих ссылок на Нагиевские «Окна», не станут дальше читать, это шоу не для серьезных людей.
И, наконец, чтобы не нажить себе врагов и не прослыть антисемитом, тебе надо убрать все о Сионских мудрецах».


Милый Ленечка, не считаю и не ощущаю себя ни писателем, ни поэтом профессионалом. То, что излагаю, при подсказке Свыше, рвется из души:

                              Хрипит петух - утро встречает.
                              Конкурентов нет, никто не отвечает.
                              Соседский павлин все перепутал.
                              День, ночь орет и хвост распускает.

Это я – тот самый ободранный, облезлый, не раз битый, но радостный петух. Только не путай, пожалуйста, с классификацией уголовно-криминальной.
При всем моем уважении к профессии повара, каким бы талантом он не обладал, конечный продукт в его творчестве, всегда один и тот же. Не готовил я свое произведение ни по какой поваренной книге – лавровый лист, щепотку соли, чуть-чуть перчика, а сверху клубничку.

                              Желание не фальшивить, не дает спать,
                              Поднимает с постели, уговаривает писать.
                              С каждым днем все чище звучит струна,
                              Строю любовью будущее – поет она.

                              Зацепки нет, есть щипок,
                              По попке новорожденному от Отца шлепок.
                              Воля Твоя – моя Любовь – резонанс,
                              Данный Тобой, здесь и сейчас шанс.

Все вокруг зачитываются Анхелем де Куатье, зачитался и я. Какой же это талантливый человек! А какую тему поднял! Прочитал запоем, но одной книжки хватило. Опять сказочка, опять спекуляция. Пришел какой-то Данила, нашел скрижали, спас меня и все Человечество. Отец посылал Спасателей, многие их слушали, многие ли услышали? Если все люди, находящиеся в жаркий воскресный день на пляже, одновременно бросятся в море, солидно перебрав, да еще не умея плавать, спасателям останется только вылавливать из воды утопленников и штабелировать на берегу.
«Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Можно смеяться над этим лозунгом, но в результате моих поисков, с Божьей и моих Ангелов-Хранителей помощью, для меня он стал аксиомой.
Догадываюсь, если записки выйдут в свет, обязательно найдутся критики, которые будут старательно доказывать, что я и графоман, и бездарь – это их хлеб, а значит мой подарок не для них. Бог им в помощь в их благородном труде. Возможно, они еще, кроме того, возьмутся сотворить нечто более талантливое, чем я. Буду только рад за них, а я как могу, дарю Любовь.

                               Говорят, поэзия – профессия.
                               А я не согласен – это души состояние,
                               Серости противостояние,
                               Себя познавание.

                               Тел своих сотворение,
                               Мысли своей понимание,
                               Жизни своей созидание
                               И все это – в Любви существование.

Из любого человеческого проявления, даже из посещения балагана, можно извлечь уроки. А у меня еще и подсказки были:

                               За окном полночных каблучков стук.
                               Удалось мне порочный разорвать круг.
                               Ни в чем, не ведая срама,
                               Нахожу материал для построения Храма.

                               Учитель – каждый встречный.
                               Жизненное обстоятельство – урок.
                               Моей жизни путь млечный,
                               Мироздания моего поток.

Убери я хоть малую толику информации, получаемой, перерабатываемой, осмысленной и прочувствованной, – теряет смысл все. И испытания, данные мне Отцом, и мой поиск-путь в этих испытаниях. Я, расколотым, вновь оказываюсь на тропе войны с самим собой. Я снова в окопе и опять винтик в механизме Системы, солдат и раб Системы.
После прочтения тобой записок, думал ты уловил суть. Сейчас вижу, я поторопился, выдал желаемое за действительное.
Не против я вещей, которые облегчают существование на Земле. Но не собираюсь становиться популярным писателем, кропать книжонки на потребу публики и много зарабатывать для того, чтобы за бешеные деньги купить шикарные бетонные хоромы в престижном районе, в престижном доме, который сейчас охраняю и подниматься на лифте до третьего этажа.
Борьбу за то, чтобы мягче поспать, больше и слаще поесть, не стоит называть жизнью. И если сознание строит жизнь, то не быт определяет, как утверждает Владимир Ильич Ленин, а убежден сейчас – цель или отсутствие оной формирует сознание. Вернее, не совсем так, цель есть всегда, не говорю о животных инстинктах и физиологических потребностях. Но, чья?
Познавая себя, научаясь любить, обретая целостность, становлюсь все менее уязвимой мишенью для тех стрел.
288. Конечно, мираж не являет действительность, но сам он является действительностью. Потому правильно понимать реальность Майи, зная всю предательскую извращенность ее.
Знающие путь, найдите огонь дойти.
                                                                                              Агни-Йога.
Прости меня, Леня, пожалуйста, если ощущаешь обиду на меня. А во мне громаднейшая тебе благодарность за помощь в осознании того, что сейчас написал.

Если человек меня почувствует, ему и в голову не придет навесить на меня ярлык антисемита. Но если все же найдутся люди, которые объявят меня юдофобом, мне останется только покрутить указательным пальцем у виска и пожелать им здоровья духовного и физического.
А у меня даже мысли не возникало, угождать кому-либо, кроме Бога, который в моем сердце и ни под кого ложиться я не желаю!
И пусть танкисты остаются при исполнении своего долга в своих окопах!
И пусть на все будет воля Божья!