Наверное ТЫ всегда одна.
Наверное комплексуешь из-за своего (вписать часть тела).
Наверное никто не учил целоваться, приходилось осваивать без любви.
Наверное живешь ради своего одиночества.
Наверное хочешь с горя напиться, но мама за стенкой.
Наверное хочешь похудеть, но подбадриваешь себя.
Наверное хочешь влюбиться, но больше уже не в кого.
Наверное скептична к своим фото и цветам, которые дарят.
Наверное устала и хочешь на века.
Наверное вскоре не выдержишь поедешь в кругосветное.
Манерна и романтична, просишь назвать себе цену и очень, до белой горячки очень хочешь кому-нибудь принадлежать, полностью и без остатка.

Я не Неудачник, а ты не Героиня.

Кто-то считает жизнь этаким литературным произведением. И даже не фанфиком (сказкой), что иногда сумасшедше льстит. А комплексным порождением бреда ночного, похмелья утреннего, сна беспокойного и вечернего самопоедания.

Причем произведение это уже давно дописано и предусмотрительно втиснуто на пыльную полку аккурат между "Справочником участкового педиатра" и учебником по химии года этак 65 издания с уродскими черно-белыми фото кристаллических решеток под увеличением в n-ное кол-во раз. Может быть, я так не считаю.

Жизнь – она эфемернее любого произведения. И одновременно - реальнее.

Мне о многом хотелось здесь, но я не знаю, как — все произошедшее кажется мне разукрашенной калькой, которую накладывают и срывают. Как вросшие бинты. Как бесконечная белесая пелена на краю жизни.

Все врут и предают. Дело времени, когда нет потехи, а за шторами - пошлость сексуальная.

Удушаем молчанием, удушаем недосказанным, удушаем ложью, удушаем пустым. Нет сил на выводы, я еле успеваю обдумывать то, что происходит. Наконец-то хоть что-то происходит. Перемены. Замена буйства на апатию. Это не я. Куда делся мой жаркий темперамент? Почему я превращаюсь в интроверта, где мой речевой аппарат, который так нравился женщинам? Возраст или усталость - не пойму.

Я знаю, что будет дальше. Знаю. Но мне повезло я чувствую её руку на плече и омываю слезами прошлое. Она, как мидия на столе у другого - прощает меня.
Через неё я сумел себя. Это важно. Разорванный многолетний дневник летит в мусорную корзину.

Творчество похоже на самолюбование, когда любоваться решительно нечем. И вот я опять жду, жду, как и всю свою жизнь, что она придет и заберет меня отсюда, прямо с этого дивана, вместе с моим одиночеством, вместе со всем несбывшимся, с фантазиями, грезами воспоминаниям, пачкой салфеток, жестянкой мармелада, подписанным номером, дневником которому тринадцать лет, пачкой сигарет и желанием бесконечно унижаться, клясться, ползти и ждать, желанием бесконечно делить на ноль и являться его четвертой третью, а на деле — третьим лишним. Вторым контрольным, последним-мертвым. Вторым и не-единственным.

Из стольких медных монет, которые я потратил можно отлить памятник — моей глупости, слезам и ревности, ах, какой интересный сплав. Памятников — на каждое чувство хватит хватит. На каждый могильник. Фальшивомонетно. Я не прекращаю казнить себя своей тугоплавкой болью. Знаете, как утонченно казнили фальшивомонетчиков? Меди — просто захлебнуться. Монолитные памятники не плачут.

Я стану джокером с рассеченным ртом, древнегреческой ошибкой, Аидом на аверсе, Иудой в профиль и в анфас, вечным страдательным залогом, одним из памятников 12-ти порокам, а лучше всеми сразу — только бы не оставаться дураком из страны вечных снов, где мы вдвоем. Мальчиком с другой страницы. Неуязвимой метафорой из заголовка, пиковым валетом из папки входящих... Ставки сделаны, ставок больше нет. Последние два года — я сдаю.

Устал быть мебелью, стеной между кем-то-и-ни-кем, плинтусом и тем, что ниже, шкафом для скелетов, половичком для ног; окном вкуда-то я быть уже тем более не хочу. Я проиграл свой уютненький карточный домик, свой счастливый билет, я проиграл свой вечный пасьянс из лиц, полустанков, плацкартных рам (драм) (открытых всем ветрам), и разбитых моноклей, синей стекловаты в легких и пьяного же стекла бутылок для несбывшегося, проиграл эту роль.

Смысл этого всего бреда, конечно, не в колючих состояниях, фальшпамятниках и медной, памятной боли, не в бесконечном эндшпиле и придуманных для тебя трагедиях; а в том, что я не могу больше умирать каждый день. И никакого вырастания из всего этого — последние годы жизни летят в мусорный бак.

Убежать бы от партнеров твоих. От стиля своего – вдобавок.
Нахожусь на самой поверхности в похотливых терзаниях. И надо бы мне копать глубже, пронзительно глубже, цинично глубже, но пластмассовая лопатка уже неловко скребет по железному дну, по рыжей рже, давая понять навязчиво, что всё, всё, весь порошок уже снюхан, вся трава докурена, все между_строк уже разгаданы, открыто-изучено-выписано-выстрадано, переплачено-перелопачено, перевыплакано, перенедосказано. А я все болею от нерешительности что-либо поменять.

И буду так и дальше стесняться своим одиночеством, рисуя каждый вечер себе Любовь, строить воздушные замки. На прогнившем паркете шахматной доски, одну за другой проигрывая партии со своей псевдовечностью. Придет время, и когда-нибудь в одном из ваших портретов на доске я узнаю себя, черный ферзь в папке черновиков, крестовый валет. Или червовый? О, да я на финишной прямой, я с открученным колпачком, на пороге.
Уберите разбавитель, уберите руки. Зачем, зачем, зачем? Не знаешь - не говори, знаешь - помалкивай, всё уже далеко не так, как могло бы быть и тем более не так, как оно есть этим.

Промежуточным временем года. Всё уже слишком просто, как асфальт на щеке, как перила и карнизы, как взбитые сливки и разбитые лампочки над головой.
Куда сегодня? В церковь или на балет? В новую жизнь или с моста головой? Вверх или вниз? Рифма или будни? Пальцы в меле. В табаке.

Все последние годы я не узнавал себя ни на одной из картин, написанных тобой, твой гений искрится в леденеющих судорогах на дне бокалов с вином, которое я научился пить, не узнаю ни на одной странице с твоими закладками. Это не мои длинные худые пальцы и не мои ресницы, не ты, не тобой, не тебя, не твоими словами, не тебя, не твои тени и не твоих вопросов, а хочешь, хочешь я буду лечить твои поломанные сны своими руками и поцелуями...

Очень скоро, и я, наверное, даже знаю когда, мы будем читать разные книги и смотреть разные фильмы, ты будешь улыбаться мне между газетных строчек, а я никогда не пойму, какой на ощупь дым от твоих сигарет. Мы будем жить в разных часовых поясах, и ты никогда не узнаешь, какого цвета шторы у меня на кухне, ты будешь закрываться от пуль руками, а я так боюсь твоих теней и твоих осудительных вопросов, твою осень, и твое личное пространство. Я поеду к тебе на велосипеде, по рельсам, и сиреневое небо вспыхивать будет стеклышками от бутылок, которые мы, конечно же, наклеим вместо звезд, только принеси стремянку и расколоти всё виски о разбитое окно; дует; я знаю, тебе холодно, тебе чертовски холодно и даже спички, которыми ты чиркаешь о коробок – десятками сразу – не помогают. Сосед за стеной застрелился, и никто больше не стучит по батарее пустыми бутылками и не просит прощения, фольга облетает с крыши, а я везу тебе одеяло и лыжи, только не спрашивай меня, зачем, у меня и так каждое предложение заканчивается этим ненавистным "...", это совсем как-то бредово – совсем никто не понимает, даже мой бедный медвежонок.

Я уйду из твоей жизни раньше, на каких-то полвздоха раньше, чем ты обо мне подумаешь, уйду девятью граммами из обреза, уйду тысячей маленьких смертей клеток головного мозга, эвтаназией, галстуком своим полосатым на люстре, чем угодно, лишь бы не закрываться больше руками от твоего великолепия лица, такого милого, детского, совершенного, от этих эфемерных стихотворных ноток, которые вспарывают мне все артерии, так некстати; по-твоему, мое сердце не стоит ничего, а по-моему, твое стоит полмира или даже весь, вот он,  вот, взрывается у меня под ногами. Сознание или что-там-вместо-него мечется по железной лестнице – девятиэтажный дом, который вот-вот взлетит в наше глупое небо. Двадцать шесть ступенек вверх в секунду, перепрыгивая, сорок два вздоха и девять граммов на дне пятигранной линзы. Слишком много цифр; смеется над моими глюками. Смеется над моими бабочками. Интеллект с предрассудками. Не умеет заводить часы.

Последовательно и методично начинаю стирать лица этих людей из своей memory full, чтобы, действительно, не было так больно.
- Ты выше, ты не знаешь?
- Знаю. И выше только потому, что стою на подмостках.
Не надо меня уговаривать, меня уже действительно тошнит от твоих провокаций, которые мне рвут легкие с каждым глотком сигаретного дыма. Из которого состоит комната человека, который застрял в прошлом. Подмостки, вот именно. Каждый взгляд, вздох и полуоборот - полностью выверены, как нарисованы на бумаге, заранее расписаны. Я не живу, а играю свою жизнь, постепенно превращаясь в пластилинового человечка с мозгом из болтов и гаек. У меня в голове так много образов, и все ругаются, вспоминают за меня то, что я так хочу забыть, пока я захлебываюсь навылет своим прекрасным сумасшествием в серебряных рамках и выдуманными персонажами. Я нашел все свои старые дневники и учу свою несдержанность трехлетней давности, когда я был таким естественным и не знал слова "глинтвейн", в который теперь превращена моя жизнь. Мне уже смешно, так привычно и устало смешно, я закрываю глаза, опускаю голову и качаюсь на стуле, последнее время мне кажется, что это все, на что я способен, исключая то, что я способен быть верным посмертно и смертно любить и вообще пост-мертно.

Я могу научиться не спать, не дышать, не слышать, не есть и не ходить, вообще не, ни разу не, не существовать нигде, кроме собственной головы, которая, по-моему, уже разучилась меня слушаться. Мой герой действительно исчерпал все свои пятьдесят жанров и подлежит реабилитации. Этот выдуманный персонаж действительно умрет весело, мое зеркальное недо-Я вернется к истокам книжных утопий, перетечет в коробки из-под обуви с ненужным хламом и копилку со словами не_тебе и взглядами через_тебя, плевать на то, что они подумают и озвучат. Они не соврут. Часы и фотоальбомы, хочу вырвать из них стрелки и страницы, гиперболично буду примерять револьвер из-под кровати к виску, расчесывая дулом волосы. Я просто еще один ценный сувенир с оборванными крыльями в частных коллекциях, когда-то я смотрел в небо. Позже оно сменилось потолком, а теперь вот, полом. Поломал себе все пальцы дверью, три раза повесился и семь - полосовал запястья, пятьдесят раз садился на балкон свесив ноги вниз с карниза, один - вытащил себя из окна за шкварник и четыреста проснулся в холодном поту. С мутной горечью в глазах.
Я на год выше и на семь этажей старше, но мне все так же страшно просыпаться. И всё повторяется.

Я никогда не выползу из своего круга. Он замкнулся петлей на шее как раз тогда, когда я первый раз задумался.
Господи, я больше не могу.

Даже никогда не подозревал, как совершенство и убожество могут жить в такой удушающей гармонии; позавчера плюс еще полгода назад я сказал, что никогда не смог бы убить. Наверное, даже вслух сказал. Так вот; это неправда; только этого я уже никогда не скажу; даже вслух; даже самому себе...
Так безответственно странно, меняю образы, меняю правду на правду, ложь на ложь, идеал на тупиковость, творческость на быт и всё остается само по себе.

Моя летняя утопия – все дальше, а у меня – оно: чувство, что живу в стакане с медленно подтаивающим сахаром, горьким сахаром.

И если думать о времени, сколько я уже заполняю это виртуальное пространство своими мыслями, то это где-то так: мне не хватало самых обычных вещей и из-за этого я выдумываю себе необычные. Когда-то, вероятно, у меня было время и сердце на печальные сказки про звенящий лед, химический карандаш, спички, палые листья, лето, небо, фонари и чистый медицинский спирт. Стараюсь не думать о том, что после - и о том, что вместо. Во мне осталось так мало смысла - еще раз пять минут о вечном. Так мучительно-горько от геометрии фраз. Я как будто подавился циркулем нашел чужой счастливый билетик в библиотечной книге для выгнанного из класса школьника.
И в горле ком.

Можно написать о своих путешествиях в запредельное или в психиатрическую больницу, или даже о двух операциях под общим наркозом, а может быть, даже о том, что я не дал парочке своих желаний исполниться - так и не стал счастливым так и не пошёл работать на постоянной основе, о том, что в этом году так и не отселился полностью от родителей, стал меньше дружить с людьми и больше - со своей головой; стал слушать во многом другую музыку и ассоциировать себя с совсем другими персонажами. Но это всё - не о том.

На самом деле то, что происходит сейчас - то, что происходило последние четыре года - это повышенная чуткость в районе солнечного сплетения, это пламя жаровни, совершенным наркотиком под кожу, совершенным оружием в висок. Иное камерное безумие вмеждустрок, это ёмкий символ писательский - и свет, и память, и дрожь в голосе. И смысл. Я перестал жалеть о затерянных вещах, о временах, когда я писал себе сказки и каждый день почти делал надрез на коже, смотрел на струйку крови, срывался в психозах до пены в подушку, жёг счастье на костре нервов неразделенных правдивых гормонов - теперь я точно знаю, для чего и почему это все было. Потому, что я просто не смог бы быть таким отрешенным сейчас. Потому что мы не смогли бы. Несмотря на всё. На всё смотря. Это единственное, что возвеличивает.

Можно сколько угодно макать абстрактную кисточку в талый дождь и выводить на обоях инициалы, обозначающие слова "верность", "счастье" или "тревога", да только каждое из них кажется до боли искусственным, как будто бы закованным в пробирку пуленепробиваемого стекла.
Можно сколько угодно "не мучиться от воспоминаний", да только это никогда не оставит в покое, ни на два дня, ни на три, ни на неделю, ни на две, ни на месяц, ни на год.
Мои призраки никогда не оставят меня.
Моё воображение.
Здравый смысл курит, а мне так сладко верить в то, чего нет. Я давлюсь собственным воображением и мне больше нечего ловит в этом мире. Я бы хотел писать так, как писал в лет 20, чувствовать так, как два назад. И жить - так, как до меня жили люди 100, 120, 200 лет назад... И любить - любить так, как никто не любил до меня. Ни летом 07-го, осенью 1895-го и весной 45-го - как никто не любил до нас.

Как будто бы и не было никогда никакой мировой истории. Мировой войны. Спасибо, если вы еще со мной.

Просто потому, что последнее, что я понял за все это время – нельзя ссориться с теми, кого когда-то любил. Нельзя бросать их, динамить, забывать, нельзя обижать их, расстраивать, покидать и отмалчиваться. Рано или поздно с тобой поступят точно так же, и будет уже не важно, кто там кого и зачем. Просто – нельзя. И не важно, что это ваше одно-на-двоих прошлое было когда-то настолько давно, что уже не должно волновать ни одного из вас – все же, это было и этого уже не изменить.

Рано или поздно от ненависти все равно придешь к любви.

Потому что когда-то вам было хорошо вместе, и неважно, что, может быть, любил только ты, и только у тебя всегда перед глазами стояла ценность ваших встреч, и только ты помнишь, во что обходились эти "день-прожить-тебя-не-видеть", ведь любовь – это не обязательно, когда тебя.

Сдерживаться в трубку, и хочется пересказать все – и как там мы два года назад вместе, и как я там сейчас без – и как там она тоже без меня, я же знаю, собственно говоря, знаю все. Дерьмо.

Наверное, я не слишком хорошо разбираюсь в подобных вещах, но, все же, меня не отпускает уже четыре года.
И я догадываюсь, что это неправильно.

Наполненность пустым.

И когда-нибудь мы обязательно вспомним все. Вы любите мельхиоровые приборы? Мне иногда под музыкальный фон нравится перебирать старые вещи. Раскапывать истлевшие черновики на дне коробок с засохшими бутонами, чувства по телефонным проводам и пережимать себе горло; давно не мне принадлежащие записи. Давно ушедшие времена и пергаменты, фельетоны, собрания сочинений о грустной и юной любви, рассыпавшиеся в прах. Заржавевшие иголки проигрывателя, ноктюрны неподкупности и вечность. И бархатные гвоздики. И патрон в стволе. И прочего-прочего, ушедшего прочего, прочего прошлого и увядшего, незабытого, похороненного, неловкого, того что сформировало, не отпускает никогда.

И может быть, может быть, все это только потому, что я принимаю все слишком близко к сердцу. Вся эта кручинная самодостаточность без копейки в кармане. Все эти чужие судьбы, раскаяния и самопожертвования. Откровения, доверие, психологическое на развес и оптом.
И это все становится моим ложным жизненным опытом.

Тронулись оси, поехали, переламывая кости, перемалывая все, что еще осталось от меня прежнего. Параллели разъехались, меридианы схватили железно под локотки, все, что так во мне ненавистно, поднялось на поверхность и топит меня самого, а я захлебываюсь горькой водой апатии и рву страницы из эпилога недосдачи страстей. Столько нездоровых тезисов и речевых оборотов.

Пыль веков. Мне кажется, мои легкие – как универсальный сборник всех эпох, в которых я был счастлив и многостродально горевал. Всех тех людей, которые обрушивали на меня девятые валы своих откровений, забывая о моей постоянно нужде в плотском кайфе. Тех, которыми задыхался. Пыль. И я сам превращаюсь в мумию. Все, что еще осталось от меня прежнего, остывшего, не убереженного, на краю доски замирающего. Мировой океан слез. Галлоны известняка пережеванной отверженности.

Не жаль, но что-то в глубине зудит. Незавершенность какая-то.
За два года можно окончательно убить в себе сердце.

Видимое ненавидимо, невидимое вечно. Личное обезличено, всё так скоропостижно. В ноль постижимо. Не оглядываться, не оглядываться, не смотреть на прежнего себя. Все мои зеркала давно разбиты и стерты в мелкий порошок реальной зыби.
И я опять тысячу раз подряд оказался не тем, кем надо. 25 миллионов суток в тротиловом эквиваленте. Скорее, скорее – дописать и никогда больше не возвращаться. И где-то я уже говорил об этом. Дурдом одного актера. Подмостки прогнили, пора звать санитаров. Мой мост – в щепки, мой вагон стал подводной лодкой и уходит, уходит, уходит под лёд. Второй отсек заминирован и мне больше нет пути назад.

Я бы хотел – в городе с душой нараспашку. Наизнанку. С преломляющимся небом, со свечой в каждом окне.
Я бы хотел – брошенным окурком. В ледяное нечто под мостом на набережной, последним откровением, последним вздохом с заледенелых губ.
Я бы хотел – сточным ветром в бензобаках. Последней полыньей для лески. Подсекай.
Я бы хотел – рыбой. Строчками, перетягивающими горло. Сердце и запястья.
Ну давай, слови меня, выуди (вынуди?) - строчной буковкой, закавыкой, маленькой черной кляксой из_между строчек.

Моя жизнь, как синоним "ждать", творчество – как синоним "жить", "..." - как синоним прерывающегося дыхания; задыхаться тактильно, констатация ненаписанного. Скользя иглой по венам и марширующие буквы узорами в окне. Я бы хотел, хотел, конечно. Но моя подводная лодка превратилась в грелку, высотки улетели на луну; оправленный в фарфор бурного забвения, фольгу, сахар и серебро, бьюсь о лёд жаром ключиц. Всё в моей голове. Загляни туда. Подари мне счастье.

Мне снится ОНА постоянно, вдвоем в объятиях, прибалтийская метель над заливом, цветущий палисадник, заевшая перемотка. Поломанные сигареты. Белая кожа.
Красные руки. Желтые ботинки. Кусачий свитер, кусачие льдинки, занозливые доски.
Всё самое колючее и острое.
И это мученичество — вполоборота в сигаретном дыму. Странной чёткости мечты и воспоминания, никогда не бывшие моими.
И эта, как заноза, неизбывность, раз за разом возвращающая меня в места, где мне нет ни покоя, ни воли.
Бродить со своим призраком тоски по шаткому, как подмостки, как центральный опустелый рынок с трамвайными рельсами, городскому проспекту — все словно затонуло на какую-то несоизмеримую с реальностью невесомость. Я не могу докричаться до Неё через эту ужасающую толщу страданий. Я постоянно пытаюсь извиняться перед ней за свое существование. За свои попытки опуститься до самого дна. За попытки ненавидеть всех, у кого есть хоть какая-нибудь власть, принадлежность, телесный прагматизм услад. За невозможность сделать выбор и отвечать за него. За свою необходимость все время испытывать чувство оставленного, брошенного, покинутости, как бычок раздавливает чья-то тяжелая ступня в галоше. Она смотрит так, будто у меня сенсоры инопланетянина вместо глаз. Она извиняется за неосуществимость себя — за кайф отданный другому, конечно. Её куртуазный шарм, сексуальность, космогонический припадок. Сохрани память обо мне. Сохрани чудо. Отдай чудо Богу в мужском обличии.

У меня какая-то сокрушительная передозировка этим всем. Псевдофилософичным, псевдоаутентичным, аутичным, умненьким, недоразвито оригинальным. Своим эксгибиционизмом и юродством. Своими опилочными мозгами с претензией на метафоричность и ветееватость изложения. Продолжать путаться в мирах, в выдумках, в том, что нельзя потрогать, но можно ощутить вибрациями едва уловимыми в любом пространственном измерении. Всегдашняя пустота в моих видениях - она роднит с любым расстоянием.

Каждую ночь, стоит только широко и резко закрыть глаза, я вижу тебя в черно-белой ретроспективе в рамке серых штор; слишком белое одеяло – саваном, слишком темная пижама; руки по швам, так аскетично; подпираешь взглядом потолок. Результат самых отчаянных минут – ты видишь себя застреленной в партере; пурпурный бархат, разбитый бинокль, тонкий звон хрусталя в заоблачных потолках – все яркими пятнами носится под веками. Такие совершенные маски ужаса на алебастровых лицах; твое сознание уже где-то в районе потолочных балок, а тело – там, внизу, между золочеными спинками, где девять граммов и пол_вздоха перевесили жизнь.

Более совершенной, чем ты, никого нет.
Ты красива, словно взмах волшебной палочки в руках.
Нежна и хрупка, как малышка в колыбели.
Страстна, как готовая к прыжку багира в экзотике джунглей.

Ты врываешься в мою жизнь оглушительными утрами, белыми цветами, которые мне совсем негде будет посадить, сохраненными sms, которыми я никогда не пользуюсь; тебе, кажется, уже так много, а я такой нелепый, сутулый и вечно молодой, вечно пьяный, уже гладко выбритый. А ты – моя единственная муза – бессмертный лученосец, пилот моих газетных корабликов, архивариус больного воображения, персиковая фея из книжной полки, шофер моего серебристого кабриолета с откидным верхом...
Распрекрасный обиженный цветок, который никто не будет поливать.

В твоей квартире пахнет пролитым йодом и лепестками васильков, осыпающихся откуда-то сверху, куда ты уже не в силах добраться взглядом по выцветшим обоям. Где-то в пыльной прихожей звонит телефон. Ты, зажав уши руками, медленно раскачиваешься из стороны в сторону, тихо напевая "никого-нет-дома-никого-нет-доо...", а потом откидываешь голову на спинку кресла и долго разгадываешь плывущие трещины на потолке, думая, что слезы затекут обратно, и что, наверняка, кто-то опять ошибся номером, потому что тебе не звонят уже год, а может, и два, а может, и целую вечность, потому что ты уже давно поменяла номер... Зато после очередной серии коротких гудков убеждаешься, что хуже уже не будет, да и лучше-то впрочем, тоже; а я мысленно поправляю, лучше для кого? А ты всегда молчишь.

А потом ты сползаешь вниз, упираешься лбом в ветхую обшивку кресла и старательно водишь ногтем по рассыпающейся холщовой материи, представляя, сколько людей придет на твои похороны и принесет ли хоть один из них простые белые гвоздики, которые ты всегда так любила... Сломанная девочка; до сих пор целуешь открытки, пьешь заварку из носика и стесняешься врачей, режешь черствый черный ножом для бумаг и припоминаешь мне мой зимний проступок четырехлетней давности. Пишешь разными стилями, пытаясь уподобиться невесть кому, после запятой продолжая стилистику, после обращения, отличаешь концессию от конфессии, и ни за что не перепутала бы морфий с морфином... Напичканная терминами. Богиня. Ты ненавидишь их, Их, которые любят Только Себя, не отвечают на твои комментарии в своих заумных словесах, Их, которые дышат медью и постоянно убиваются. Да-да, Их, таких, например, как...

Благодаря тебе я еще хоть что-то еще значу в этом мире, да и, кстати, знаешь, после этой прозы люди будут неуловимо странно смотреть на тебя на улице, а ты только не закрывай глаза и не забывай – ты же уже давно сменила номер. Верно?

Ревную тебя ко всем этим обыденным людям, которые способны тобой овладеть до последней ниточки на рукаве, и меня бы уже давно разорвалось сердце или то, что стучит у меня в груди вместо него четвертый год.
Ты выдумываешь их, каждый день – новый полк призраков из сизого дыма, которых ты оживляешь взмахом ресниц поутру, которым ты нужна до головной боли, до акварельных разводов на щеках, до следующей осени, а, может быть, и раньше. Сочиняешь из пожелтевших нот и пыли тех, кто ответит на твой звонок и в ответ на него позвонит в дверь, кто напишет тебе стихи тонким карандашом, кровавым снегом на обоях, тех, кто вычертит на запотевшем стекле проржавевшего до последнего болта трамвая твое, вплетенное в три строки, имя; пять букв.. Начало и завершение на первую букву в алфавите. Всегда первая для меня. Знаешь, а я видел – когда они приходят – твое округлое лицо озаряется слабой кокаиновой улыбкой, искрящейся наивной детскостью, верой, что не спрятать и ты наверняка еще в силах что-то изменить... а когда они уходят... что ж, ты сама отпускаешь их, отпускаешь только тогда, когда это нужно тебе; без упрека и сожаления. Отпускаешь – и навсегда.

Знаешь, почему? Просто потому, что тебе легче изо дня в день душить себя одиночеством и невыплаканными слезами и жить существовать безвременно и дальше, чем, оправдавшись перед всеми стеклянным "извините", запить все печали ядом марганцовкой или оступиться в окно...
Ведь более жизненно предсказуемой, чем ты, никого нет-и-не-будет; и пусть однажды две белые лилии рассыпят лепестки между наших страниц автобиографии, и мы так отчаянно и так безвольно сплетем пальцы иероглифами вечного между строк на предпоследней страничке эпилога – мы всегда в десять раз чувствительнее любого из тех, кого я знаю...

Именно поэтому я всегда буду любить тебя.

И все мои сказки – о тебе.