Я не считал её за человека - слишком грубые черты лица, слишком много налета повседневности, да и как санитара психиатрической лечебницы можно считать человеком, когда он не воспринимает тебя в абсолюте, я не знал.
Чай был настоящей бурдой, за которую со временем стало не жалко убить.
Однажды она сказала, что те, кто обхватывает голову руками в заусенцах и трясутся в такт своим заклинаниям-завываниям - создают для себя иллюзию материнских объятий.

Миндальные ликеры, сердца-пополам с пеной для ванн, перчатки-из-прошлого и потрепанный, верный свитер. Так, подобно теории Энштейна, я стал временной змеей. Заблудившись где-то между-между, зависнув в тамбуре жизни, затягиваясь пронзительным травянистым, отдавая дань беломору, закутывая в саван зимы былую боль, чтобы не пролилась красно-бурыми подтеками на кафель социализации. Белоснежный и стерильный кафель "как ваше здоровье?" от ничего не значащих людей.

Пенистые срывы, полузабытье в лоскутах одеяла.
Меня все чаще нет здесь. Я все чаще в потрепанных клетчатых штанах ногами на бетоне, головой на её коленях. Все чаще бетон оказывается в полузабытых-богами подвалах, как ни странно - в подземельях Египта.

Это мое взаправду, мое "не расскажу сон", моё "что с тобой?" и взгляд в сторону.
Я - временная змея, подобно великану-мазохисту, я пожираю свой хвост, ощущая забытый и незабвенный вкус путешествий серого неба и оранжевый осколков, которые возникают после того, как садится солнце, под каждым фонарем.

Я накрываюсь лоскутом одеяла, обхватываю свою голову руками и создаю иллюзию настоящего тепла. Тепла, в котором я не нуждаюсь.
Кто-то говорил, кто-то мудрый и уставший на сорок седьмой странице в сборнике цитат, подаренном дедом, говорил о том, что жизнь - это усталость, растущая с каждым годом.
Так радуется сердце, когда прокуренным летом на даче можно ощутить движение своих ресниц, подтверждая для себя, что до кристаллизации души осталась ещё три вечности вперемешку с холодной водой сорокаградусной крепости, остужающей пекло ненависти.

Нас уже нет. Я часто беру в руки уставшее перо и не решаюсь лишать невинности страницы дневника мыслями о "вечно-молоды-вечно-засыпаю-под-боком". Вместо этого я методично покрываю формат тем, что пригодится в далеко-не-здесь-прошло, чтобы не вспомнить, чтобы не улыбнуться.
Нас уже нет. У меня появилась привычка собирать проскользнувшие знаки в коробку с хламом, над которой я не смею плакать, хотя сердце и сжимается, ёкает, как от первого весеннего солнца.

Я-временная змея, моя чешуя переливается тысячью оттенков, в хвосте я утаскиваю от себя же яблоко запретного плода, зная, что когда проснусь - проснусь где угодно, но то, что собиралось в коробку с хламом прошлого, будет витать в каждом оконном проеме, из которого я не выброшусь из спасительного упрямства.
Алгоритмы неумолимы, можно бороться с чем угодно, исключая себя. Я бодро собираю остатки в коробку, кладу её за плечи в огромный рюкзак и ухожу к зданию вокзала.
Как-будто я не могу смириться с счастьем, которое возникает, когда я сижу, забравшись с ногами на сонный диван где-то между летом и осенью под шорох зеленой бездны смертных листьев.

Моё тело как болванка формата cd-r, каждая дорожка на руках и горле уже-навсегда.
Так я хочу думать. Но страдать я разучился очень, очень давно под набат сирены неотложки.
Обреченные на победу, мы не знаем вкуса поражения, который манит нас, как мотыльков манит огонь.
Однажды мы сделали выбор в пользу того, что выбора больше нет - мы победители в любом случае.
И остается только идти.  

Людские судьбы, бремя трагедии ложатся ультиматумом савана на улицы рижской копоти. Здесь-и-сейчас растянулось на монотонные прикуривания от очередного куска пластика. Иногда наклоняя голову, видишь краем глаза очевидное - месиво из дерьма и искусственных афиш, которое бьется в такт пронизывающему дождливому ветру - это и есть серое сердце.

Я перестал считать никотиновые палочки, чашки чая, пакетики сахара в чашках кофе, ложки меда в растворе молока и масла, косые поцелуи, вибрацию чьих-то голосовых связок.
Я не помню, когда сказал себе "раз". Я уже не считаю, поэтому не могу вспомнить того момента, когда начал отсчет своего лечения болью.

У меня такие длинные и костлявые пальцы, которые ложатся на тело упругое карандаша и исступленно, нежно, сильно и горячо, страстно любят кричащую белизну бумаги. Убивают каждый белый её кусочек, стирают зиму, что создавали из целлюлозы на заводах, отчаянно и обреченно покрывают эти белые стоны мириадами оттенков моего невысказанного-ненужного-не-к-месту. Проклятого, отторженного, навечно одинокого, такого близкого каждому и равно далекого.

Я сижу на бетонном пороге серого небытия и рисую изрезанными когда-то руками крупицы мозаики живого мира, а мимо меня несется извечное да очевидное, если побывать на изнанке бездны сумасшествия. Я не слышу гнилого ветра, не слышу дребезжания мертвых голосов и не вижу провалов в том месте, где должно быть свечение взгляда.

Я сижу на бетонном пороге небытия около трех с половиной вечностей, в каждой из которых я вижу кровавую луну, которая манит цветом жизни.
Кажется, я когда-то пришел сюда в смешной кепке и с улыбкой прокаженного на губах. Я поглядывал на развивающейся плакат и бюргерскую вонь вокруг меня и ждал, когда увижу знакомый взгляд в толпе.

Я тогда ждал.
Не помню чего. Может кого-то. Я ждал когда-то. Первая вечность прошла в надежде. Вторая в боли. Третья наступила, приласкав меня тишиной и улицами, полными бензиновых луж и осколков бутылок. В моих ушах разрывается музыка, в моей груди разрывалась душа - две вечности назад. Теперь я не вижу. Я не вижу ничего вокруг себя. Мое тело ощущает себя сидящим на том же бетонном пороге пустоты, но я не вижу ничего вокруг. Я не вижу реклам и афиш, я не вижу дерьма, я не вижу осколков из под пивных бутылок, обласканных сальными губами с налетом редких усиков. Я ничего не вижу.

Ничего не существует кроме моих длинных, худощавых пальцев и тела упругого карандаша. И я уничтожаю белизну бумаги. Третью вечность подряд.
А людские судьбы ложатся ультиматумом на улицы рижской копоти.
Счастье для меня теперь - не ждать и не надеяться.

Вы знаете, что такое быть конченным психом в зрелые годы?
Пожалуй, это коронное "live is pain", брошенное, как похлопывание по плечу смертельно раненного бойца. Просто однажды кончаются слова.