В русском языке безусловное понятие мужского начала, волк матерый, передается через слово с женским корнем мать. Не напрасно на черном поле иньяновской монады белая горошина, а на белом черная. Не отвергая, приняв и осознав в себе противоположное, четче ощущаю свое начало мужское, чувствую предназначение свое и место. Испаряется и тот давний страх.

Три касания.
Харий Янсович, педагог тринадцати–пятнадцатилетних пацанов первого отряда, а значит и мой в пионерском лагере. Педагогом второго, где девочки того же возраста, его сестра Ария Янсовна. Об артистичности говорит даже отчество. Если латыш и смирился с ним, оно должно бы звучать, как Янович. Ни один лагерный концерт не обходился без этой пары и еще одного, какого-то их дальнего родственника, не помню я его имени, пионервожатого того же первого отряда. Чаще всего это была сцена из оперетты «Свадьба в Малиновке», где Харий играл Яшку Бомбардира. Был он изысканно и утонченно ухоженным. Набриолиненные негустые русые волосы, с непременным коком, тщательно отманикюренные ногти. Всегда строго подобранная в тон и аккуратно подогнанная одежда, обязательный шейный платок и запах дорогой парфюмерии. Это сейчас всплывают в памяти до мелочей те подробности, как и его фигура, больше похожая на женскую, а в то время воспринималось все, как-то по касательной. И цепкий, оценивающий взгляд небольших серых глаз на полноватом с припухлостями лице, и узковатые плечи, и утолщенный, тяжеловатый зад. Чувственность в нем была такая, что мало кто мог сдержать слезы во время прощального действа, поставленного по его сценарию и с его же режиссурой. Хотя праздничный ужин, карнавал, танцы, разнообразные игры и ночное заключительное прохождение цепочкой по всей территории лагеря повторялись ежемесячно, мне стоило каждый раз громадных усилий справиться с комом в горле и удержаться от слез. Не пристало настоящему мужчине показывать свою слабость. Я уже зацементировал сердце, городил и укреплял вокруг себя частокол границ и тот его подход ко мне был встречен во всеоружии. Какие-то непонятые, а потому и пугающие телячьи нежности заставили еще больше замкнуться в себе. Остались еще в памяти слова: «Ты такой хороший мальчик, испортит тебя Юрка».

Спустя некоторое время стали доходить до меня слухи о нем с подмигиваниями и недомолвками. В книгах, которыми зачитывался, ничего по этому поводу написано не было, а других источников у меня не было. К кому-то обращаться с вопросами в беспомощности своей и гордыне я уже не мог. Делал вид, как взрослый, что все понимаю, хотя информацию о таких вещах имел весьма скудную. Что в свою очередь тот появившийся испуг только, трансформируя в страх, усиливало. А когда несколько позже я познакомился с людьми, имеющими опыт тюремный, страх превратился в ужас и уже был загнан в подсознание осиновым колом.

Облюбовали мы, Юрка, Вадик Бондаренко и я, место для купания в Дубулты за городской баней, где в речку выдавался, построенный кем-то, трамплин из длиннющей доски. От Яундубулты до этого места один перегон и ездили мы обычно, сбегая из лагеря, зайцами на ступеньках электрички. Не помню, как и почему в одну из самоволок я остался возле трамплина в одиночестве. Накупался я и нанырялся вволю, время приближалось к вечеру и мне пора было возвращаться. Пока я ждал на станции электричку ко мне подошел и прямо навязал знакомство молодой мужчина, лет двадцати пяти. Я в страхе почувствовал себя мухой, вляпавшейся в липучку, настолько его влияние было каким-то пугающе вязким и обволакивающим. Звал он меня с собой в Ригу, обещал девочек, выпивку и все, что моя душа пожелает. Я уже запаниковал, не зная, как от него отвязаться. Пошел на хитрость. Заявил, что без коньяка, с места не сдвинусь и это заставило его отправиться в привокзальный буфет. Как раз к перрону в это время подкатила моя электричка. Уже стоя на ступеньке вагона, тронувшегося поезда, встретился с его растерянным взглядом. Он выходил из буфета с бутылкой в руке.