СЕРГЕЙ КАРА-МУРЗА — ОБ УКРАИНЕ КАК РЕПЕТИЦИИ
01.04.2014

Репортажи с Майдана показывают, что масса его активистов мыслят упрощенными понятиями, их установки архаичны. Их рассуждения лишены диалектики и меры, они сплочены исключительно «механической» солидарностью, их самосознание этноцентрично и не поднимается до уровня национального. Сложные ценностные категории не вмещаются в их когнитивную структуру.  И они, и их сограждане-украинцы, думаю, этого не замечают, потому что все вовлечены в этот круговорот. Нам это лучше видно. И тут возникает тяжелая мысль: мы не замечаем подобных явлений у себя самих! Мы ведь тоже в круговороте, пусть менее экстремальном и более медленном. Но если посмотреть на кризисную Украину как в зеркало, мы увидим наше лицо, которое по «структуре» очень похоже не то, что видели в реальности в эти четыре месяца на Майдане, в обществе и государстве. Сергей Кара-Мурза — об отражении России в зеркале украинского кризиса.

Постсоветская Россия, как и Украина, — общество и государство переходного типа. Мы знаем, из какого пункта мы ушли, но идем в тумане — очень размыт образ будущего, хотя вожди и не обещают, что оно будет светлым. Еще хуже обозначен путь, по которому мы идем, не зная куда. Мы видим маленькие кусочки этого пути. В конце каждого кусочка — или какое-то радостное достижение (например, как Олимпиада в Сочи), или какая-то трясина, вроде дефолта 1998 года или аварии на Саяно-Шушенской ГЭС.

На этих вехах кусочки пути как будто прерываются, мы топчемся на месте, а потом опять начинаем идти — нам откуда-то по колонне передают, что это и есть наш путь, мы удачно вновь вышли на нужную нам дорогу. Вон, видите — кажется, маячит реформа здравоохранения. Ведь это прекрасно! Значит, мы все-таки куда-то идем!

А мне кажется, между трясин лешие как будто разогнали для нас туман, как просеку в лесу. Кое-что стало видно далеко, но что-то зыбкое. Там колышется еще не судьба, а какой-то «странный аттрактор». Можно преодолеть его притяжение. Но для этого надо всмотреться вперед и вспомнить ту дорогу, что уже прошли, спалив свою казарму.

Скажу о том, что мне в тумане открыл и показал нынешний киевский Майдан. Знаки были и раньше, но не хотелось вглядеться. Да и суеверными мы стали, опасались накаркать. Сейчас уже бесполезно отворачиваться, надо подать голос.



В 1991 году ликвидировали СССР. Его строй имел свои особенности, свои писаные и неписаные законы и обычаи, невысказанные общественные договоры и нормы. Пока все это худо-бедно работало (до Горбачева), ход событий был предсказуем, разрушительные силы были под контролем и не выходили за рамки дозволенного. Масса обывателей, даже державших фигу в кармане, мирилась с неудобствами и несвободами, считая, что они компенсируются другими благами и правами. Чеченские интеллигенты не предполагали  идти в партизаны, дети и внуки бандеровцев старались поступить в вуз или на хорошую работу.

Когда советское жизнеустройство было сломано, началось жесткое форматирование массового сознания. При этом население пережило глубокую культурную травму, и его психологические защиты были ослаблены. Но инерция прежнего уклада человеческого общежития была еще сильна — «все люди братья». Поэтому ни чиновники, ни население не ожидали от немногих (но активных) прилива свежей, «лабораторной» ненависти к иным. В частности, к русским. Наверное, они сами или их предки были обижены государством (здесь даже неважно, справедливо обижены или нет). Государство — сущность огромная, легче было перенести ненависть на Россию, точнее, на русских.

За что вдруг стали ненавидеть? За то, что сто лет назад помогли украинцам отделаться от Петлюры и отогнать поляков. За то, что подавили жестокое, из ряда вон, «войско» Бандеры (хотя эту операцию проводили части НКВД УССР). И ведь все знают, не слепые, что с помощью русских Украина стала большой страной с мощной промышленностью и наукой, с современной культурой и бытом. Может, и это вызывает ненависть — она с разумом не в ладах.

Чем так укреплялась эта ненависть? Кооперативным эффектом двух признаков: «русские-коммунисты». Подобное синергическое соединение придает племенной ненависти религиозный характер. Из истории мы знаем о необъяснимой жестокости англичан к католикам ирландцам и шотландцам — но англичане в конце концов сделали усилие разума и опомнились. А сейчас ненависть к «русским-как-коммунистам» замечательна тем, что на деле никого не волнует — будь этот русский либералом, монархистом, кришнаитом или антифашистом. Ненависть к русскому обобщает.

Казалось, за несколько поколений старые обиды зарубцевались, у каждого было много свежих причин для радости и недовольства — но рухнула система, в которой раны лечились, а теперь на них сыпали соль. К несчастью, это в хаосе реформ и бедствий мало кто заметил. В этот закоулок сознания ближних не посмотрели, считали, что привычная взаимная терпимость и дружелюбие — природное свойство наших людей.

В самой России этот припадок ненависти к «русским-коммунистам» тоже пробежал по чувствительной интеллигенции, но был гораздо слабее, начался раньше и стабилизировался, как фон — на этом первом этапе, который, похоже, кончился. Другое дело — в тех постсоветских общностях, которые стали консолидироваться их элитами посредством этнонационализма. Методики эти были отработаны еще в колониальной Африке — там и до сих пор родственные племена нет-нет да и вырежут друг друга. Но уже с конца 1980-х годов именно народы Кавказа и Украины были подвержены интенсивному гипнозу массы гуманитариев и антропологов. Большинство не поддалось этому гипнозу, но и небольшая кучка людей, которых сжигает ненависть, может сыграть роль дрожжей, заразить окружающих тем же недугом, хотя и в более мягкой форме. А главное, создать прямые угрозы здравомыслящим жителям. Член племени, который не поддерживает фанатиков, — дезертир, изгой, поставленный вне закона.

На Украине эту опару грели двадцать лет, и она полезла из горшка уже в конце 1990-х годов. Первая «оранжевая» революция вдруг обнаружила у существенной части активных граждан, особенно молодежи, необычные для прежней культуры стереотипы трайбализма, описанные антропологами. Например, «политический луддизм» — толпа с шумом (в Киеве вместо барабанов — бочки) осаждает административные здания, а иногда врывается в них. Она разрушает условия деятельности власти притом, что ее цель — привести к власти (в эти самые здания) ставленников из своего племени.

Но нынешняя «народная революция» в Киеве показала, что всего за 10 лет в массе жителей произошла скачкообразная деградация культуры. Видимо, момента зарождения этого цепного процесса мы не зафиксировали.

В общем, утрата слоев культуры идет нелинейно, и каждое новое поколение молодежи (интервал 12 лет) может предстать перед нами как совершенно иной культурный тип. Строго говоря, как иной народ — с другой логикой, другими ценностями и с качественно иным потенциалом ненависти и разрушительности.

В 2004 г. никто не подумал разрушать памятники, а теперь прошла волна свержений, как давно осмысленная мечта фанатика. В 2004 г. ненадолго врывались в административные здания, а теперь это стало нормой, причем иногда кончалось разграблением и сожжением. В блогах юристов с Украины описаны просто немыслимые типы поведения и новых «должностных лиц», и рядовых «активистов» с Майдана. И это — не странности и отклоняющееся поведение отдельных лиц, а явление именно социальное, их деструктивные повадки и нормы закрепляются как новые общественные институты.

Некоторые товарищи с Украины объясняют эту необычную страсть, самоотверженность и вандализм собравшихся на Майдане массовым недовольством властью при нарастающем экономическом кризисе. Да, эти факторы имеют место, но они не объясняют такого поведения. Перед нами важное явление — исключительно эффективное соединение разных (и даже противоречивых) мотивов в кооперативную систему с кумулятивным эффектом, так что иррациональная ненависть точно направляется в конкретную цель и становится мощной политической силой.

Побочные причины при этом отбрасываются и даже забываются. Ведь очень быстро «оппозиционеры» забыли желание «ассоциации с Европой», из-за которого вроде бы и было начато стояние на Майдане. Вся страсть была канализирована на одну цель — разрушить нынешнюю государственность Украины. Это требовалось, согласно рациональным планам «ястребов», чтобы вырвать Украину из сообщества постсоветских республик, которые, пусть хромая и падая, двинулись к интеграции вокруг ядра (Таможенный союз), в которое, как предполагалось, вошла бы и Украина.

Объяснение присоединения к «оппозиции» многих киевлян и украинцев с Востока тем, что они были крайне недовольны правительством Януковича, никак не может быть принято потому, что на Майдане главенствовали крайне правые организованные силы — обывателям в их строй вставать было не просто неосторожно, но даже глупо.

По этому поводу в одном блоге было сказано так: «Ты можешь не быть правым, не носить свастику или кельтский крест, не махать “имперкой” или красно-черным прапором, но если ты приходишь туда, где и информационное доминирование, и силовой перевес за правыми, признаешь за ними право делать то, что они делают, одобрительно улюлюкаешь, когда унижают или избивают очередного “титушку” — ты становишься частью этой машины. Либо не приходишь, и не становишься (что, кстати, не означает полного бездействия перед лицом произвола властей). Tertium non datur».
Но все это — введение в тему. Мы говорим о том, что вся эта история обнаружила фундаментальный дефект культуры общества и государства Украины — еще советской. И есть основания предположить, что этот дефект присущ и нам — культуре российского общества и государства.
Суть его вот в чем. И после ликвидации советского строя на Украине остались государственные и общественные структуры, которые вбивают в головы населения, от малого до старого, систему норм и ценностей, необходимых для совместного проживания на земле большой массы людей. Это — обязательная функция при любом общественном строе. Меняется флаг, идеологическая риторика, социальные отношения — но жить надо, и проводится осторожная коррекция правил общежития, но ядро системы культурных и правовых норм сохраняют, или даже реставрируют многие из норм, что были разрушены в момент революции или реформы.

При этом, конечно, возникают значительные группы несогласных с новыми политическими и социальными порядками, но они в основном совместимы с сохранением общественного общежития. Даже во время Гражданской войны зоны экстремальной безнормности были локальными и краткоживущими (как, например, Гуляй-поле или местности, захваченные бандитами).

На Украине с 1990-х годов вышло совсем иначе. В Киеве, Донецке, Одессе и Крыму (Юго-Восток) базовые нормы культуры в основном сохранялись — как будто сами собой, неосознанными усилиями общества, а в западных областях обнаружились силы, которые занялись интенсивной «воспитательной» работой по программе, которая меняла само ядро прежней культуры. Такие программы — нередкое явление, но, как правило, их интенсивность постепенно снижается из-за стихийного сопротивления общества. Противодействовать начинают взрослые (особенно бабушки и дедушки), родители и учителя, театр и кино, СМИ и писатели. На западной Украине эти силы сопротивления были как будто подавлены, и кампания приобрела характер, напоминающий воспитательную программу фашистов в Германии. А ведь их кампания была очень необычной, редким случаем в истории культуры.

Но самое поразительное то, что ни общество в целом, ни население Востока и Юга как будто не заметили этой программы Запада их страны. Они не увидели в ней угрозы, и в разговорах с уважаемыми интеллигентами удивляло, что они считали достаточным просто обругать «бандеровцев» и «националистов» — как глупое, реакционное и бесперспективное движение. Это явление не пытались концептуализовать, войти с ним в диалог (когда еще можно было), обсудить тенденции и варианты действий в случае его расширения.

То же самое (в отношении Украины) происходило и в Москве (реально, в России в целом). Сдвиг вправо массового сознания в западных областях, апологетика Бандеры и рост русофобии воспринимался как какой-то природный процесс — неприятный, но не грозящий никакими столкновениями. «Оранжевая» революция вообще не вызвала особого интереса, ее представление в СМИ было поверхностным, в целом политика исходила из того, что «русские и украинцы — один народ», и все эти революции и настроения не более чем временные неурядицы.

Были, однако, и серьезные предупреждения, но на них не обращали внимания. Политолог и депутат Госдумы Р. Шайхутдинов писал тогда: «Среди угроз власти, которые способна “различить” и выявить сегодняшняя власть, есть только материальные угрозы: нарушение территориальной целостности, диверсии и саботажи, угроза военного нападения или пограничных конфликтов, экономические угрозы и т.п… Огромное количество “нематериальных угроз”, связанных с политическими институтами, с населением и его сознанием и ментальностью, с символическими и коммуникативными формами, с интерпретациями и чужим экспертированием, остаются вне зоны внимания власти, прессы, политтехнологов.

Та власть, к которой мы привыкли, умеет видеть, как у нее пытаются захватить территорию, украсть деньги, но в Украине совершенно незаметно для всех у государства украли репутацию, авторитет и часть граждан, “перевербовав” их в свой народ».

Р. Шайхутдинов пишет о том, что происходило тогда на Майдане и на что с остолбенением смотрела и старая власть, и здравомыслящая (не подпавшая под очарование спектакля) масса украинцев: «Этот новый народ (народ новой власти) ориентирован на иной тип ценностей и стиль жизни. Он наделен образом будущего, который действующей власти отнюдь не присущ. Но действующая власть не видит, что она имеет дело уже с другим — не признающим ее — народом!»

Но ведь возникновение нового народа — фундаментальное явление. А если этот новый народ враждебен старому обществу и государству, то это явление представляет собой большую и долговременную угрозу. На изучение этого явления и поиск способа его нейтрализовать или смягчить должны срочно бросаться лучшие интеллектуальные силы. Но этого явления в российской политики и в среде интеллигенции просто не заметили.
Даже термины, которые у нас употребляются для обозначения тех или иных аспектов этих «революций постмодерна», нечувствительны к их реальным смыслам. Например, действия Майдана в последние недели и Янукович, и за ним московские политологи квалифицируют как «государственный переворот». Но ведь это не так!
Государственный переворот лишь заменяет властную верхушку, а «власть Майдана» — вовсе не властная верхушка государства! Это банда, которая разрушает власть.

Р. Шайхутдинов пишет об «оранжевой» революции как новой технологии: «С точки зрения технологии существует отчетливая параллель между действием этой схемы захвата власти и современным терроризмом… Точно так же они могут понести наказание за не основное свое деяние: террористы — всего лишь за убийство, а захватчики власти, действующие по описываемой нами схеме, — за беспорядки, препятствование деятельности органов власти и т.п. Наказания за “убийство государства” нет. И убить его можно просто и практически безнаказанно».

Конечно, «убить государство» — метафора. Это слишком сложная система, и она встает из пепла, как Феникс. Беда в том, что убийцы государства его уродуют, и оно, раненное или контуженное, потом долго еще наносит обществу ненужные травмы. Это происходит на Украине, это мы в России испытали в 1990-е годы.

Теперь о главном.
Мой тезис заключается в том, что разрушительность и почти самоубийственность бунта тех граждан Украины, которые пошли выплеснуть свое недовольство на Майдан под начальством циничных провокаторов, вызвана их болезненным душевным состоянием.
Среди большого числа признаков надо выделить два:

— помутненное сознание с резким ослаблением способности к рациональным умозаключениям;

— постепенная, в течение двух десятилетий, утрата, слой за слоем, культурного багажа, необходимого для адекватного поведения в сложном обществе в условиях быстрых изменений и высокой неопределенности.

Репортажи с Майдана показывают, что масса его активистов мыслят упрощенными понятиями, их установки архаичны. Их рассуждения лишены диалектики и меры, они сплочены исключительно «механической» солидарностью, их самосознание этноцентрично и не поднимается до уровня национального. Сложные ценностные категории не вмещаются в их когнитивную структуру.

И они, и их сограждане-украинцы, думаю, этого не замечают, потому что все вовлечены в этот круговорот. Нам это лучше видно. И тут возникает тяжелая мысль: мы не замечаем подобных явлений у себя самих! Мы ведь тоже в круговороте, пусть менее экстремальном и более медленном. Но если посмотреть на кризисную Украину как в зеркало, мы увидим наше лицо, которое по «структуре» очень похоже не то, что видели в реальности в эти четыре месяца на Майдане, в обществе и государстве.

Если всмотримся, то беда Украины нам окажет помощь как важный урок. Процесс деградации нашей культуры за последние 25 лет очень похож на тот, что произошел на Украине. А значит, у нас посеяны и вызревают те же самые угрозы, которые сегодня разрывают Украину. И они сами не рассосутся, поскольку и у нас внутри России есть силы, которые не прочь устроить нечто подобное, и есть силы вовне, которые готовы этому помочь, когда это станет для них целесообразным.

На Украине общности, составляющие общество, были недовольны социальным положением и национальными отношениями, а также поведением власти (коррупция, социальная несправедливость, неопределенность политики и пр.). Разные общности были недовольны разными сторонами жизни и в разной степени. Но политтехнологи освоили способы соединять разные виды недовольства в «пучок» и направлять его на конкретную политическую цель. Так на майданах и площадях собирают большие гетерогенные толпы, составленные иногда из несовместимых и даже антагонистических общностей, вступающих, пусть на короткое время, в конъюнктурный союз.

Но ведь примерно такой была толпа на Болотной. Множество разных недовольств (что общего в недовольстве левого коммуниста Удальцова, нацбола Лимонова, Немцова и Касьянова?) было легко канализировать на «ужасное зло» — фальсификацию выборов. Вряд ли кто-то ей ужаснулся, но кто-то организовал возможность прийти и выкрикнуть в своей группе какое-то недовольство. А если бы кто-то откуда-то еще пострелял в эту толпу, то кооперативный эффект сразу увеличил бы недовольство на пару порядков.

Что произойдет, если резко снизится средний доход среднего класса, увеличатся поборы (тарифы, налоги на жилье и обязательное его страхование, расходы на медицинскую помощь и пр.) — как сможет власть объясниться со столь разношерстной структурой дезинтегрированного общества? Ни логики, ни языка для таких объяснений не выработано. Ссылки на удачную Олимпиаду тут не помогут. Амнистия Сердюкова как героя горячих точек тоже.

Общий фон позволяет адаптировать сценарий Майдана к российским условиям. Даже подключить политизированную этничность по аналогии с Украиной вполне возможно.
На Украине нежелательный чужой — москаль, а в России — мигрант. Эксперименты, поставленные в Кондопоге, а затем еще на десятке сцен, включая Москву, показали, что нетрудно организовать конфликты, способные стать запалами.

На Украине «мягко» ущемляли национальные чувства и память русских, и это было негативным фоном как предпосылкой большого конфликта. А в России уже 25 лет СМИ и значительная часть политиков систематически оскорбляют чувства большой части населения, которая воевала и трудилась, «служа Советскому Союзу», и гордится этим. Эта часть населения не имеет голоса, и власть ни разу не спросила эту общность, как она себя чувствует. Этот фактор власть недооценивает.

Что же касается изменений культуры сознания и поведения за смену трех поколений, то они, в главном, аналогичны тому, что показал нынешний Майдан.  Это  помутненное сознание с поэтапной утратой навыков рациональных умозаключений и резким затруднением диалога; архаизация понятийного аппарата и трудности с использованием меры; деградация культурного багажа. Не надо забывать, что около 30 миллионов человек взрослого населения (в основном, мужского) имели опыт пребывания в местах лишения свободы, и многие из них еще не «переварили» полученный там глоток уголовной культуры.

В России резко ослабла органическая солидарность, соединяющая людей в общества, и усилилась механическая солидарность, скрепляющая малые разные общности. Выработать конструктивный национальный проект, обсудить и принять новый общественный договор, даже если бы государство на это пошло, было бы очень трудно. Многие общности отдаляются от разрыхленного и ослабленного ядра общества и вырабатывают самосознание особых народов. На каком языке будет говорить с ними власть и какую позицию они займут? Тучные годы кончаются.

После опыта «оранжевой» революции 2004-2005 годов Р. Шайхутдинов высказал такие гипотезы о том, как может развиваться фрагментация России, раздираемой несколькими «новыми» народами, сплотившимися на основе культурной общности («западники»), исламского фундаментализма или местнических интересов (Сибирь). Преодоление всех этих сепаратизмов, по его мнение, возможно в том случае, если на политическую арену выйдет народ, защищающий целостность России и вступающий с каждым народом-сепаратистом в диалог или столкновение:

«Если, например, в Сибири возникает сильное сепаратистское общественное движение, то должно появиться сильное, равномощное ему, движение, ориентированное противоположно, члены которого бы заявляли, что они хотят жить в России и не хотят, чтобы Сибирь или Дальний Восток были отдельными государствами. И это не должно быть движение в европейской части страны, которое бы твердило “Не отпустим” (все помнят, чем кончил фараон из книги Исхода) — этому реально может помешать лишь движение, укорененное в Сибири, но желающее сохранения России... И только тогда, когда между этими двумя народами возникает содержательное столкновение, напряжение, взаимодействие — власть оказывается нужна. Тогда именно она пытается этот вопрос регулировать, пытается создать такой порядок, который бы устраивал обе стороны, — и тогда возникает основание для подлинной демократии».

Но ведь для этого требовалось в прошлое десятилетие вести сложные чрезвычайные национальные программы — нациестроительства и консолидации общества. Только так возникло бы сплоченное ядро, способное защитить Россию в диалоге и «борьбе смыслов» — в трудной ситуации массового недовольства и ослабленной легитимности социального порядка.

Эти программы, однако, еще не начаты и даже не разработаны и не предъявлены. Это и есть один из главных симптомов недомогания культуры.