"С первых дней войны территория Латвии стала ареной ожесточённых боёв. На латышской земле немцам пришлось столкнуться с упорным сопротивлением. Героической страницей первых дней войны явилась оборона города-порта Лиепаи, длившаяся в полном окружении с 23 по 29 июня.Здесь
небольшой гаринизон красноармейцев, поддержанный рабочими городских предприятий во главе с Артурсом Петерсоном и латышскими комсомольцами во главе с Микелисом Букой и Янистом Зарсом, сковал на неделю одну из лучших дивизий врага и нанёс ей существенные потери, что сказалось на
темпах наступления немцев в Курляндии. Оборона Латвии стала латвийской Брестской крепостью и дала пример мужества и стойкости в трудные, трагические дни начала войны. Рижские рабочие создали истребительные батальоны. Вначале они сражались на улицах Риги,
затем отошли в Эстонию, где из них были сформированы два добровольческих латышских полка в составе Красной Армии. В июле-октябре 1941г они сразались на территории Эстонии и участвовали в обороне Ленинграда.
1 июля после двухдневных боёв враг овладел Ригой. К 8 июля Латвия была полностью оккупирована  нацистами.На территории Латвии гитлеровцы установили оккупационный режим. 18 августа 1941г. все предприятия и земли Латвии как военные трофеи были объявлены собственностью Германии.

Из Латвии, главным образом из её восточных районов, успело эвакуироваться только  45 тыс.человек. Вместе с 150 тыс. латышей, проживавших в то время в СССР, они трудились на оборонных предприятиях, а также принимали участие в военных действиях на фронтах Великой Отечественной войны. Активными участниками борьбы с гитлеровскими захватчиками на фронте и в тылу врага стали примерно 125 тыс. латышей.
По предложению Я.Калнберзина и В.Лациса, Сталин согласился создать латвийские национальные части, которые в качестве 201-й Латышской
стрелковой дивизии были включены в состав Северо-Западного фронта. Первый состав дивизии почти на 70% состоял из добровольцев.Латышские части участвовали в обороне Москвы. Они стойко и мужественно сражались в кровопролитных боях против немецких войск под Наро-Фоминском, у Старой Руссы, на Демьянском плацдарме (г.Демьянск). В ознаменование этих событий железнодорожная станция Московской
железной дороги под Наро-Фоминском получила название "Латышская". За бои под Москвой и у Старой Руссы 201-й Латышской дивизии (командиры Я.Вейкин, комиссраы Э.Бирзитис, П.Зутис) было присвоено наименование "43-я Гвардейская латышская стрелковая дивизия". Летом 1943г.
в составе Красной Армии была создана ещё одна латышская национальная часть - 1-й Латышский
бомбардировочный авиационный полк, активно включившийся в боевые действия. А в 1944г.
на базе размещавшегося в Гороховецких лагерях запасного полка была создана вторая - 308-я Латышская стрелковая дивизия. Она образовала вместе с 43-й гвардейской (бывшей 201-й) Латышской стрелковой дивизией 130-й Латышский стрелковый корпус (командир Д.Бранткалн).
Латышские воинские части участвовали в боях в районе Великих Лук и в освобождении Латвии.
За участие в операциях по освобождению Даугавпилса и Риги Латышский стрелковый корпус
награждён орденом Суворова II степени.
Латыши, сражавшиеся в дни Великой Отечественной войны в рядах Красной Армии, служили не только в её латышских национальных формированиях. Они принимали участие в боях на многих участках протянувшегося на несколько тысяч километров фронта. Ряд латышей был,
в частности, среди высших командиров Красной Армии, стоявших во главе армий, корпусов, дивизий и бригад. Некоторые из них были удостоены звания Героя Советского Союза.
Так, генерал-майор Э.Я.Магон (Магоне) командовал 45-м стрелковым корпусом 13 армии. Пал смертью героя в одном из боёв в Могилёвской области.
Генерал-полковник М.А.Рейтер командовал 20-й армией.  Затем он был командующим Брянским фронтом, а в последующем командовал войсками Степного, затем Южно-Уральского военного округа."

    
Город-герой
Заревом красным из пепла пожарищ

Как птица феникс судьбе вопреки

Рождались герои и слава ковалась

Хоть года четыре давила в тиски

Война


Война - и грудью на амбразуры

И все как один – ребенок, старик

Дрались за жизнь, за землю родную

И небо само срывалось на крик


Война это слово лишь эхом далеким

Доносится в наш век молодой

Но в тот год седой - сорок четвертый

Выживший Минск стал вечно - герой.


Павел Шубин




Ольга Берггольц

В Сталинграде
Здесь даже давний пепел так горяч,

что опалит — вдохни,

        припомни,

                тронь ли...

Но ты, ступая по нему, не плачь

и перед пеплом будущим не дрогни...


Раздел: Города-героиОпубликовано: 4 февраля 2012
Город-герой Мурманск в годы Великой Отечественной войны так и не был взят гитлеровским войсками, несмотря на усилия 150-тысячной немецкой армии и постоянные бомбардировки (по суммарному количеству сброшенных на город бомб и снарядов Мурманск уступает лишь Сталинграду). Город выдержал всё: и два генеральных наступления (в июле и сентябре), и 792 авианалёта, во время которых на город было сброшено 185 тыс. бомб (в иные дни гитлеровцы совершали до 18 налётов).

За время героической обороны в городе было разрушено до 80% зданий и строений, но город не сдался, и, наряду с обороной, продолжал приём конвоев от союзников, оставаясь при этом единственным портом Советского Союза, который был в состоянии их принимать.

В результате массированной Петсамо-Киркенесской наступательной операции, начатой советским войсками 7 октября 1944 года, враг был отброшен от стен Мурманска и угроза захвата города была окончательно ликвидирована. Значительная по численности группировка противника прекратила своё существование менее чем за месяц после начала советского наступления.

За стойкость, мужество и героизм, проявленный защитниками и жителями при обороне города, Мурманск 6 мая 1985 года был удостоен почётного звания "Город-герой" на основании Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР.

Ленинградская поэма

I
  
Я как рубеж запомню вечер:
декабрь, безогненная мгла,
я хлеб в руке домой несла,
и вдруг соседка мне навстречу.
— Сменяй на платье,— говорит,—
менять не хочешь — дай по дружбе.
Десятый день, как дочь лежит.
Не хороню. Ей гробик нужен.
Его за хлеб сколотят нам.
Отдай. Ведь ты сама рожала...—
И я сказала: — Не отдам.—
И бедный ломоть крепче сжала.
— Отдай,— она просила,— ты
сама ребенка хоронила.
Я принесла тогда цветы,
чтоб ты украсила могилу.—
...Как будто на краю земли,
одни, во мгле, в жестокой схватке,
две женщины, мы рядом шли,
две матери, две ленинградки.
И, одержимая, она
молила долго, горько, робко.
И сил хватило у меня
не уступить мой хлеб на гробик.
И сил хватило — привести
ее к себе, шепнув угрюмо:
— На,  съешь  кусочек,  съешь...  прости!
Мне для живых не жаль — не думай.—
...Прожив декабрь, январь, февраль,
я повторяю с дрожью счастья:
мне ничего живым не жаль —
ни слез, ни радости, ни страсти.
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество — друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.
  
II
  
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
  
III
  
О да — и н а ч е   н е   м о г л и
ни  те  бойцы,  ни  те  шоферы,
когда грузовики вели
по озеру в голодный город.
Холодный ровный свет луны,
снега сияют исступленно,
и со стеклянной вышины
врагу отчетливо видны
внизу идущие колонны.
И воет, воет небосвод,
и свищет воздух, и скрежещет,
под бомбами ломаясь, лед,
и озеро в воронки плещет.
Но вражеской бомбежки хуже,
еще мучительней и злей —
сорокаградусная стужа,
владычащая на земле.
Казалось — солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег, и лед,
и голубой свистящий воздух.
Казалось, что конец земли...
Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
— К заре, сказали, привезут...
— Гражданочки,   держаться   можно...—
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
— Ну, так и есть — мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта — не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь — опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб — две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.—
И вот — в бензине руки он
смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
...О, мы познали в декабре —
не зря «священным даром» назван
обычный хлеб, и тяжкий грех —
хотя бы крошку бросить наземь:
таким людским страданьем он,
такой большой любовью братской
для нас отныне освящен,
наш хлеб насущный, ленинградский.
  
IV
  
Дорогой жизни шел к нам хлеб,
дорогой дружбы многих к многим.
Еще не знают на земле
страшней и радостней дороги.
И я навек тобой горда,
сестра моя, москвичка Маша,
за твой февральский путь сюда,
в блокаду к нам, дорогой нашей.
Золотоглаза и строга,
как прутик, тоненькая станом,
в огромных русских сапогах,
в чужом тулупчике, с наганом,—
и ты рвалась сквозь смерть и лед,
как все, тревогой одержима,—
моя отчизна, мой народ,
великодушный и любимый.
И ты вела машину к нам,
подарков полную до края.
Ты знала —я теперь одна,
мой муж погиб, я голодаю.
Но то же, то же, что со мной,
со всеми сделала блокада.
И для тебя слились в одно
и я и горе Ленинграда.    
И, ночью плача за меня,
ты забирала на рассветах      
в освобожденных деревнях
посылки, письма и приветы.    
Записывала: «Не забыть:    
деревня Хохрино. Петровы.
Зайти на Мойку сто один        
к родным. Сказать, что все здоровы,
что Митю долго мучил враг,
но мальчик жив, хоть очень
                          слабый...»
О страшном плене до утра
тебе рассказывали бабы
и лук сбирали по дворам,
в холодных, разоренных хатах:
— На, питерцам свезешь, сестра.
Проси прощенья — чем богаты...—
И ты рвалась — вперед, вперед,
как луч, с неодолимой силой.
Моя отчизна, мой народ,
родная кровь моя,— спасибо!
  
V
  
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
  
VI
  
Вот так, исполнены любви,
из-за кольца, из тьмы разлуки
друзья твердили нам: «Живи!»,
друзья протягивали руки.
Оледеневшие, в огне,
в крови, пронизанные светом,
они вручили вам и мне
единой жизни эстафету.
Безмерно счастие мое.
Спокойно говорю в ответ им:
— Друзья, мы приняли ее,
мы держим вашу эстафету.
Мы с ней прошли сквозь дни зимы.
В давящей мгле ее терзаний
всей силой сердца жили мы,
всем светом творческих дерзаний.
  
Да, мы не скроем: в эти дни
мы ели землю, клей, ремни;
но, съев похлебку из ремней,
вставал к станку упрямый мастер,
чтобы точить орудий части,
необходимые войне.
  
Но он точил, пока рука
могла производить движенья.
И если падал — у станка,
как падает солдат в сраженье.
  
И люди слушали стихи,
как никогда,— с глубокой верой,
в квартирах черных, как пещеры,
у репродукторов глухих.
  
И обмерзающей рукой,
перед коптилкой, в стуже адской,
гравировал гравер седой
особый орден — ленинградский.
Колючей проволокой он,
как будто бы венцом терновым,
кругом — по краю —  обведен,
блокады символом суровым.
В кольце, плечом к плечу, втроем —
ребенок, женщина, мужчина,
под бомбами, как под дождем,
стоят, глаза к зениту вскинув.
И надпись сердцу дорога,—
она гласит не о награде,
она спокойна и строга:
«Я жил зимою в Ленинграде».
Так дрались мы за рубежи
твои, возлюбленная Жизнь!
И я, как вы,— упряма, зла,—
за них сражалась, как умела.
Душа, крепясь, превозмогла
предательскую немощь тела.
И я утрату понесла.
К ней не притронусь даже словом —
такая боль... И я смогла,
как вы, подняться к жизни снова.
Затем, чтоб вновь и вновь сражаться
за жизнь.        
  
Носитель смерти, враг —
опять над каждым ленинградцем
заносит кованый кулак.
Но, не волнуясь, не боясь,
гляжу в глаза грядущим схваткам:
ведь ты со мной, страна моя,
и я недаром — ленинградка.
Так, с эстафетой вечной жизни,
тобой врученною, отчизна,  
иду с тобой путем единым,
во имя мира твоего,            
во имя будущего сына
и светлой песни для него.
  
Для дальней полночи счастливой
ее, заветную мою,
сложила я нетерпеливо
сейчас, в блокаде и в бою.
  
Не за нее ль идет война?          
Не за нее ли ленинградцам
еще бороться, и мужаться,
и мстить без меры? Вот она:
  
— Здравствуй, крестник        
красных командиров,
милый вестник,
вестник мира...
  
Сны тебе спокойные приснятся
битвы стихли на земле ночной.
Люди
    неба
        больше не боятся,
неба, озаренного луной.
  
В синей-синей глубине эфира
молодые облака плывут.
Над могилой красных командиров
мудрые терновники цветут.
Ты проснешься на земле цветущей,
вставшей не для боя — для труда.
Ты услышишь ласточек поющих:
ласточки
        вернулись в города.
  
Гнезда вьют они — и не боятся!
Вьют в стене пробитой, под окном:
крепче будет гнездышко держаться,
люди больше
           не покинут дом.
  
Так чиста теперь людская радость,
точно к миру прикоснулась вновь.
Здравствуй, сын мой,
                    жизнь моя,
                              награда,
здравствуй, победившая любовь!
  
          Июнь — июль 1942