Сегодня ранним утром был очень густой туман. Такой густой, что можно было выйти на крыльцо и поздороваться с ним, обняться, потрогать.
Но, увы, я этого сделать не могла – собирала детей в детский сад, кормила, с тоской поглядывая на деревья в саду через вымытое вчера к Пасхе большое окно кухни.
Я просила туман: «Подожди! Не улетай, побудь со мной еще немного! А то у меня уже второй день состояние… нет, не депрессии, не тревоги, не тоски… У меня состояние абсолютного нуля, когда ни хорошо, ни плохо. Просто никак!»
Я никак не могу дописать свой рассказ про краснодеревщика Мирослава. Я задумывала, вообще-то, миниатюру про интересного, талантливого, очень публичного человека, страшно одинокого. Нет, он, естественно, работал много, рожал детей, жену имел отличную, должности всякие почетные, начальником был. Ну, то есть, все путем, и как у всех, модель жизни та же. Но он был по натуре поэтом и художником, а это значит, был в глубине души очень одиноким. Ведь, только одинокие, только отшельники, или в берлоги зарываются в тайге от недостатка ума и неприспособленности к обстоятельствам, или уходят в творчество от переизбытка того самого ума и имеющейся хватки подмять обстоятельства под себя.
Глубина души… Интересно, а что это такое? Это – наш архив, наш тайный складик чувств, что ли? Ведь именно в глубине души мы все храним самое тайное, самое сокровенное, самое больное и болючее, самое неприкосновенное. И главное, не взболтать сосуд, не перемешать чувства, иначе раны не заживают, сердце ноет и очень хочет взять и просто остановиться, не в силах дальше терпеть ураганы в душе .
Поскольку, образ главного моего героя я собиралась максимально приблизить к реальности, я даже имя его по-хитрому изменила так, чтобы все узнали сразу же. Какая разница? Мирослав, Любомир, Миролюб…
- Мама, вот ты уже целый год к Миролюбу в гости собиралась, стихи его хотела опубликовать, а его сегодня в больницу положили! Мы с папой ездили утром. – Сообщил мне сын.- И он теперь радуется, говорит, что это же какой «плюс» огромный болеть – теперь, наконец, всю родню повидает! Навещать же, наверное, все будут. А ему долго лежать, говорят.
У Миролюба была распространенная болезнь, от которой многие умирают. Но была она в той стадии, что еще можно и оперировать и жить долго. Долго, по меркам его возраста. А возраст у него уже не пацанский – полгода до восьмого юбилея.
Я собиралась съездить к нему целую неделю. Сын еще раз навестил своего какого-тоюродного деда, и на мои вопросы ответил как-то даже весело, ну, в стиле самого Миролюба:
- Ай, ну чего ты так паникуешь? Миролюб говорит, что нажился уже, старый, хватит. У него там, в палате, старик лежит, умирает, мучается и постоянно стонет, ждет обезболивающих уколов. Так Миролюб говорит, что он так мучиться не собирается, а ляжет, да и помрет, когда надоест. Попросил папу ему бутылочку коньяку привезти, чтоб скучно не было. Веселый, машет руками, как всегда, кричит, по плечу хлопает, Ну, Хемингуэй, короче, копия… Все нормально, мама.
Я на сына даже разозлилась. Ну, как же можно так?! Настолько заразился от Миролюба оптимизмом, что и смерть видится не таким уж и серьезным делом: старый- так и не жалко, мол. Сам такую установку дает наш Миролюб, шутник еще тот!
В тот день я стала писать рассказ почти про него, почти так же назвал главного героя. И я хотела описать то состояние одиночества, которое, как чувствовала я, испытывает сейчас бодрящийся весельчак с бородой, как у Хемингуэя, дом которого увешан его, Миролюба, картинами, всюду диковинные маски из корней деревьев, мистические какие-то рожи и силуэты…
Я представляла, как вот сейчас он вернулся в палату, проводив очередных родственников- посетителей, подбодрив их на веселую жизнь без паники и слез, без жалости к нему и к старости вообще… Как укладывает в тумбочку соки, яблоки, бананы и котлетки в миске, укутанной полиэтиленовой пленкой, как смотрит, вздыхая, на умирающего в муках на соседней кровати старика, а потом… потом выходит на улицу через служебный вход, идет в яблоневый сад, спящий еще в свежепахнущем жизнью тумане… И только там, оставшись наедине с собой, с туманом и с… ах, нет, он же – атеист, в Бога он не верит… он поднимает свои ясные глаза в небо, снимает вместе со слезами очки, и, уже никого и ничего не стыдясь, кричит громко, но не слышно для других, кричит в себя: «Господи! А умирать я ТАК не хочу!» И старик, крепкий, красивый, гордый и веселый всегда, просто рыдает, как ребенок, прощаясь с жизнью. Он же помнит, как только что, вот совсем еще недавно, он был пацаном, как жизнь казалась долгой, интересной, а, главное, бесконечной. И вот песочек весь уже внизу, осталось пару дней- песчинок, а, может, даже часов… И просто перевернуть часики вверх тормашкой нельзя, как в жизни. Нельзя, потому что сейчас эти песочные часы и есть жизнь, и она закончилась…
Бывают такие дни, когда не хочется ничего. Не хочется просыпаться, не хочется есть и пить, не хочется смотреть телевизор, не хочется на улицу и не хочется в душ, не хочется видеть никого и даже себя, говорить тяжело, и на заданный пустяшный вопрос я молчу, потому что мне не хочется и очень тяжело пошевелить губами… И это такое счастье, когда тебя в этот момент никто не трогает, не задает глупых вопросов о неадекватном поведении, не лезет в душу.
И, если в этот момент на улице туман, то можно выжить. Я выхожу во двор и смешиваюсь с туманом. В нем ничего не видно, и звуки даже тоже тонут, и их не слышно. В тумане нет мелочей, в нем растворяются даже фигуры людей, и моя фигура, и я вся в нем растворяюсь. Мне кажется, что в такие минуты я вступаю в какой-то необыкновенно важный контакт. Я не могу сказать, с кем, я не могу сказать, зачем и как надолго, но проверено: я так лечусь, медитирую, моя душа не выздоравливает до конца, и мое одиночество, наоборот, достигает какой-то высшей точки, но мне становится так хорошо! Я умываюсь туманом, который капельками росы ложится на мои плечи.
Интересное дело – в тумане все предметы такие расплывчатые и неясные, а вот деревья, такие голые и беззащитные сейчас, в начале весны, видны четко. И они именно сейчас такие настоящие, как души людей, которых уже нет: их нагота и откровенность абсолютны! Нет еще почек- ресничек, нет разудалых наглозеленых молодых листьев, за которыми не увидеть ствол- душу, нет помпезно разнаряженного осеннего многоцветья, и уже съеден туманом пушистый иней- махровая белая тушь на ресницах деревьев.
В то утро у меня было такое настроение ничегонехотения, и был молочный густой туман. И мне не хотелось ничего, я думала о том, что сейчас в мыслях у Миролюба. И вот я куплю положенные фрукты и соки, приду к нему в палату, а дальше… О чем я буду говорить? Я не смогу его подбадривать, наверное, потому что он, ведь, все понимает, мы с ним так похожи характерами, он же «выкупит» сразу очередное вранье.
Нет, я буду подбадривать через силу, буду врать, он же еще может долго прожить с этой болезнью. Сердце у него, говорят, крепкое. И как это врачи определяют, крепкое ли сердце? Не могу понять никогда, причем тут какие-то кардиограммы. Сердце, душа… Для них разве приборы есть?!
Нет, с утра не пойду, пусть все родственники навестят, я приду позже, когда нельзя, во время «тихого часа». И хотя именно он, Миролюб, ввел меня в ту семью, в тот круг родственников, который теперь стал бывшим, мне не хочется видеть весь этот круг, я в нем теперь - оппозиция, а сегодня ни флагов, ни пикетов и штурмов, я просто хочу увидеть его, чужого для меня, в общем-то, человека. Может быть, и в последний раз.
А тогда, двадцать лет назад, я очень волновалась перед встречей с самим Миролюбом! По нему вся родня измеряла температуру семьи, его слово «да» было для всех командой «любить!», его «нет», наверное, тоже было сильной командой. Я просто не знаю, я «нет» от него ни разу не слышала, он сказал мне «да» сразу же, с первого нашего рукопожатия, когда будущий муж представил меня.
А потом он показывал свои рукописи, читал с стихи, спрашивая мнение. Потом я, следуя, его примеру, писала поздравления в рифме к дням рождения, юбилеям и свадьбам родственников. А по ночам в саду под виноградом на его даче, когда все наши мужья- жены, свекрови-невестки, спали, мы с ним курили, пили вино и разговоры разговаривали…
Я приехала на работу по каким-то важным делам, пока искала в компьютере информацию по продающимся домам- дачам, слушала истерические разговоры своей начальницы с дочкой, клиентами – переселенцами, застройщиком, главбухом… Потом, не выдержав этой нервной перегрузки, взяла чистый лист бумаги, написала заявление на увольнение по собственному желанию, положила его на стол тонкогубой, коброобразной своей шефине, директрисе- трудоголику, и быстренько пошла по длинному коридору в сторону лифта – скоро уже «тихий час», надо спешить…
- Алло! Да, Илья. Привет! Как дела? Ты в школе? – Сын отзвонился в положенное время после уроков.- Жди меня в центре, к дяде Миролюбу поедем.
- Мама, ты знаешь… Миролюб только что умер. В половине второго…
***
Он часто не то шутил, не то говорил серьезно: « Когда помру, меня только кремировать! Не хочу никаких могил, не хочу гнить в земле, не хочу никаких памятников, заборов и этих посиделок! Нечего ко мне ходить! Что, делать всем нечего, что ли?! Сейчас давайте общаться!» И все смеялись, соглашались, спорили. Правда, его переспорить никому и никогда не удавалось. Он умел иметь МНЕНИЕ.
И вот крематорий… И вот слова, слова, слова… И вся родня бывшего мужа вместе, а я – в стороне, в оппозиции. А церемониймейстер предлагает всем выстроиться по обе стороны гроба: родственникам – слева, а знакомым- справа. И я застряла посередине. Уже не родственница, но быть знакомой тоже унизительно, да и Миролюб бы обиделся. Я- просто друг.
А он такой не желтый, не страшный, а какой-то даже торжественный лежит в своей последней малогабаритной «квартире», и кажется, что сейчас заговорит. Не верится, что Миролюб может молчать.
А родственники шепотом горюют:
- Ну, как же так могло быть? Ведь утром еще всех обзвонил, и в палате смеялся, всех бодрил и веселил… С его болезнью можно было еще жить, да жить, а врачи говорят – остановка сердца внезапная. Оно ж у него такое крепкое было, здоровое. Хотя… туман был такой… может, и не выдержало…
А я знала, я видела этот туман. Ему только и можно открыться, туману.
Да, его сожгли. Так, как он просил. А еще он просил, чтобы пепел его развеяли над полем или водоемом. И родственники держат его, Миролюба, сейчас на книжной полке к серебристом кубке, и решают уже три недели, как поступить…
А скоро Пасха… И я, все-таки, наверное, тайком от всех, попрошу: «Господи, прими душу раба твоего Миролюба!»
Душа же не причем к еще не развеянному по весенней траве пеплу…
И в каком она сейчас состоянии? Мечется или успокоилась до состояния абсолютного нуля?
И как дописать начатый рассказ, если уже нет главного героя...
