Маяковский застрелился ровно 80 лет назад, 14 апреля 1930 года, примерно в половине одиннадцатого утра.

Часто цитируется формула Мандельштама из статьи "О собеседнике". Он там набрасывается на строчку Бальмонта "Я не знаю мудрости, годной для других": "Бальмонт оправдывается, как бы извиняется. Непростительно! Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры". Формула замечательная, но половинчатая. Поэзия - сознание правоты, да. Или неправоты. Предельно острое ощущение этих двух внутренних статусов, и только.

По этому критерию людей и следовало бы делить: одни рождаются с врожденным сознанием "право имеющих". Другие - с сознанием изначальной врожденной неправильности, неправомочности своего присутствия на свете.

Пастернак, формулировавший едва ли не лучше всех в ХХ веке, говорил Ивинской об Ахматовой: "Ей нужна правота, а мне - неправота". У некоторых - как у того же Пастернака - сознание неправоты может быть счастливым и гармоничным, у других - как у Цветаевой - порождает трагическую, но исключительно плодотворную гордыню: нужна и гордыня, чтобы переносить превратности. Цветаевское великолепное изгойство многих удержало и от самоубийства, и от соблазнительной низости. Есть счастливцы, родившиеся с сознанием уместности, с чувством величия собственной участи и преступности любых посягательств на него; тоже плодотворная позиция. Толстой говорил о Лермонтове: "Он начал сразу, как власть имеющий". И добавлял, что у Пушкина не было столь напряженного искания истины (и, добавим, ощущения врожденного права на монополию по этой части).

Так и делается, и делится русская поэзия: врожденное ощущение правоты (миссии, величия) - Державин, Лермонтов, Лев Толстой, Ахматова, Мандельштам, Солженицын, Бродский. Черта поэтов этого склада - "важность", без отрицательных коннотаций, в державно-державинском смысле. Неправота, тоже переходящая в ощущение избранничества, но отрицательное, "меченое" (избран, чтобы гнали, - как евреи избраны Богом), - Батюшков, Пушкин, К. Леонтьев, Блок, Маяковский, Цветаева, Слуцкий, Синявский, Лев Лосев.

У первых есть упомянутая Мандельштамом внутренняя точка опоры, для вторых она желанна, но немыслима (отсюда столь частый лихорадочный поиск ее вовне). Первые, кстати, гораздо реже бывают государственниками - им и без государства неплохо. Первым чаще подражают, они порождают школы и стройные ряды эпигонов, которыми сами брезгуют (вспомним ахматовское "Но, Боже, как их замолчать заставить!"). Да и как не быть эпигонам - позиция-то заразительная, выигрышная. Какой же поэт захочет повторять "так мне и надо!" - а ведь это и есть скрытый пафос Маяковского, красавца, родившегося с врожденным и непоправимым сознанием уродства. Отсюда, кстати, и его вечная игромания, загадывание - "Если навстречу идет такой-то, я сделаю так-то". Все тот же поиск правоты, которой нет внутри, и болезненная зависимость от внешнего толчка: карты, бильярд, трамвайные билетики, случайное слово случайной девушки. Внешне это ощущение своей неправильности выражается как раз в гипертрофированной самоуверенности, агрессивном самоутверждении, резкостях, переходящих в хамство, - но все это потому, что любой отрицательный отзыв, косой взгляд или просто плохая погода усугубляют врожденный недуг, сыплют соль на трофическую язву собственной неприемлемости, вытесняют, гонят вон. Ахматову травля и клевета только убеждали в избранничестве - то есть ранили, естественно, но больше возвышали: "Так много камней брошено в меня, что ни один из них уже не страшен, и стройной башней стала западня, высокая среди высоких башен". Представим ли Маяковский с таким самоощущением? Маяковский, по-мандельштамовски берущий чужое, потому что поэту нужнее? Маяковский - постоянное, ежесекундное усугубление изгойства, он подставляется, как никто. Весь его путь - от "Я люблю смотреть, как умирают дети" до "Лучше сосок не было и нет, готов сосать до старости лет" - вечная игра на окончательное самоуничтожение: да люди с ощущением внутренней правоты и не кончают с собой. У Маяковского же суицидных попыток было, кажется, не меньше, чем у Пушкина дуэлей (боюсь, это явления одной природы).

Маяковский - результат долгого вырождения русского дворянства, последний дворянин в русской поэзии ("Столбовой отец мой дворянин, кожа на руках моих тонка" - столбовой, а не какой-нибудь жалованный!), а по большому счету и последний крупный революционер в ней: после него столь радикальных преобразований по части композиции, тематики, лексики - не было. Из дворян и получаются лучшие революционеры: они бескорыстны. Революционность Маяковского - как и всякий бунт дворянина - тоже, по сути, самоубийственна: он ведь по темпераменту - и генезису! - традиционнейший русский лирический поэт. Шкловский в злые минуты сравнивал его с Надсоном. Лиля Брик раздражалась: "Опять про несчастную любовь, сколько можно!"

Начинал он со стихов вполне традиционных, с размеров классических - так написаны не только ранние тюремные стихи, процитированные в "Я сам!", но и "Ночь", да и в поздних вещах дольник его все чаще тяготеет к нормальным ямбам, и лучшие куски поэм укладываются в прокрустово ложе тех же проклинаемых двухстопников-трехстопников: "Мальчик шел, в закат глаза уставя:". "Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный "Каделяк"... "Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи Млечпуть серебряной Окою"... Его стих - не раскрепощение традиционной поэтики, а яростное насилие над ней; если все в мире так колет, и режет, и бьет под дых - пусть и строка сломается. "Долой ваше искусство, долой вашу любовь, долой ваш строй, долой вашу религию!" А другие, кроме "ваших", - бывают? Он понадеялся, что бывают; что возможен другой мир - не такой, в котором его все хлещет наотмашь. Оказалось, что нет.

Революция была для него последним шансом, отсрочкой самоубийства; в марксизме он ничего не понимал и им не интересовался, Ленина воспринимал поэтически и метафизически, а может ли что-нибудь быть дальше от истины? Ленин - самая антипоэтическая фигура русской истории, сугубый прагматик с эстетическими вкусами провинциального прогрессивного педагога. Революционная утопия Маяковского - стерильная, безжизненная, похожая на операционную, что в "Летающем пролетарии", что в "Клопе", - как раз и была такой реанимацией: хирургической операцией над умирающим. И умирающий протянул еще 13 послереволюционных лет, продолжая писать самоубийственные стихи вроде газетных или рекламных, но оставляя и хронику этого самоубийства - в гениальных трагических автоэпитафиях вроде "Про это", "Юбилейного" или "Разговора с фининспектором о поэзии". Какое там у Маяковского жизнеутверждение? Задушенный хрип, закушенный крик: "И когда это солнце разжиревшим боровом взойдет над грядущим без нищих и калек...". Ничего, да? - для двадцать шестого года...

Это великая поэзия. Но приемлема - и понятна - она только для тех, кто родился с таким же клеймом. Их всегда немного. Они не поставят Маяковскому в вину его эскапады (по нынешним временам весьма умеренные), лояльность (быстро исчерпавшуюся) и некорпоративность в отношениях с коллегами (всегда взаимную). Истинный продолжатель Маяковского - не тот, кто пишет лесенкой или лозунгами, а тот, кто считает себя изначально неправым и неуместным; но сегодня, кажется, таких почти не осталось - потому что не осталось людей с аристократическим сознанием, "последних представителей", революционеров из дворян. Истинный наследник и прямой ученик Маяковского - не Бродский, конечно (как полагал Карабчиевский в хлесткой, но неглубокой книге), а Слуцкий, сошедший с ума. Слуцкий, вечно казнившийся за то, что другие с легкостью себе прощали.

Беда России как таковой и российской поэзии в частности, разумеется, не в том, что "буйных мало". Она - в том, что мало неправых, то есть сознающих себя таковыми. Все правы, всем хорошо. Потому и звучит отовсюду сплошное "Покушайте" вместо "Послушайте".

http://community.livejournal.com/ru_bykov/728950.html

***
  Я нашла мужчин, которых люблю слушать, в слова которых мне нравится вглядываться. Приятно.