Не знаю почему, но именно сегодня, именно сейчас, мне безумно захотелось выложить здесь, может не самое великолепное произведение Булгакова, тем не менее, как и все - достойное.
Знаю, даже уверена, что не многим понравится. Люди, в большинстве своём начитанные, вкусы "извращённые"(в самом лучшем смысле этого слова), так что сомневаюсь, что это хоть кому-то будет близко.

Стальное горло

     Итак,  я  остался  один.  Вокруг  меня  - ноябрьская тьма  с вертящимся
снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я
прожил  в  громадном  городе  и  думал, что  вьюга  воет только  в  романах.
Оказалось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно  длинны, лампа
под синим  абажуром отражалась  в  черном окне, и я  мечтал, глядя на пятно,
светящееся на левой руке от меня.
     Мечтал об уездном  городе -  он находился в сорока верстах от меня. Мне
очень хотелось убежать с моего пункта туда.
     Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться,
во  всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да
временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я учился
на медицинском факультете...
     "...Ну,  а  если привезут  женщину  и у  нее  неправильныее роды?  или,
предположим,  больного,  а  у  него  ущемленная  грыжа?  Что я  буду делать?
Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с
отличием, но отличие  само  по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел,
как  профессор  делал  операцию  ущемленной  грыжи.  Он делал,  а я сидел  в
амфитеатре.  И  только"  Холодный  пот  неоднократно  стекал  у  меня  вдоль
позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же
позе,  налившись  чаю:  под левой рукой  у  меня лежали  все  руководства по
оперативному  акушерству,  сверху   маленький  Додерляйн.  А  справа  десять
различных томов по оперативной хирургии, с  рисунками. Я кряхтел, курил, пил
черный холодный чай...
     И вот  я  заснул: отлично помню эту ночь -  29  ноября,  я проснулся от
грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая  брюки, не сводил молящих глаз
с божественных книг оперативной  хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе:
уши мои стали необычайно  чуткими. Вышло, пожалуй,  еще страшнее, чем грыжа,
чем   поперечное  положение   младенца:   привезли  ко  мне   в   Никольский
пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала:
     - Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в больницу .. .
     Помню,  я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у подъезда  больницы,
как зачарованный смотрел, как он мигает. Приемная уже  была освещена, и весь
состав моих помощников ждал меня  уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер
Демьян Лукич,  молодой  еще,  но  очень  способный человек,  и  две  опытных
акушерки  -  Анна  Николаевна  и  Пелагея  Ивановна. Я  же  был  всего  лишь
двадцатичетырехлетним  врачом, два месяца  назад  выпущенным  и  назначенным
заведовать Никольской больницей.
     Фельдшер распахнул  торжественно дверь, и  появилась  мать. Она как  бы
влетела, скользя в  валенках, и снег еще не стаял у нее на платке. В руках у
нее был сверток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было искажено, она
беззвучно  плакала.  Когда  она  сбросила свой  тулуп и  платок  и распутала
сверток,  я увидел девочку лет трех. Я  посмотрел  на  нее и  забыл на время
оперативную хирургию, одиночество,  мой негодный университетский груз, забыл
все решительно  из-за  красоты девочки.  С  чем бы  ее  сравнить? Только  на
конфетных коробках рисуют  таких детей -  волосы сами  от природы  вьются  в
крупные кольца почти спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие,  щеки кукольные.
Ангелов так рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и я
понял,  что это  страх,  -  ей нечем  было дышать "она умрет  через час",  -
подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось...
     Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались,
а лицо  отливало  из розоватого в  легонький  лиловый цвет. Эту  расцветку я
сразу понял и оценил. Я тут же сообразил,  в  чем дело, и первый раз диагноз
поставил совершенно правильно, и главное, одновременно с акушерками - они-то
были опытны: "У девочки дифтерийный круп, горло уже забито  пленками и скоро
закроется наглухо..."
     -  Сколько  дней девочка  больна? - спросил  я  среди  насторожившегося
молчания моего персонала.
     - Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрела
на меня.
     - Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я  фельдшеру, а матери сказал:
- Ты о чем же думала? О чем думала?
     И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
     - Пятый, батюшка, пятый!
     Я обернулся  и увидел  бесшумную, круглолицую  бабку в платке.  "Хорошо
было бы, если б бабок этих вообше на свете не было", - подумал я в тоскливом
предчувствии опасности и сказал:
     - Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же  повторил: - О чем ты думала?
Пять дней? А?
     Мать вдруг  автоматическим движением  передала  девочку  бабке  и стала
передо мной на колени.
     -  Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в  пол, - удавлюсь я,
если она помрет.
     -  Встань сию  же  минуточку,  -  ответил  я,  -  а  то  я  с  тобой  и
разговаривать не стану.
     Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабки
и стала качать.  Бабка начала  молиться  на косяк,  а девочка все дышала  со
змеиным свистом. Фельдшер сказал:
     - Так они все делают. На-род - Усы у него при этом скривились набок.
     -  Что  ж, значит, помрет она? - глядя на меня,  как  мне показалось, с
черной яростью, спросила мать.
     - Помрет, - негромко и твердо сказал я.
     Бабка  тотчас  завернула  подол  и стала  им  вытирать глаза.  Мать  же
крикнула мне нехорошим голосом:
     - Дай ей, помоги! Капель дай!
     Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.
     - Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается, горло ей уже
забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах  от меня. А теперь
что прикажешь делать?
     -  Тебе лучше  знать,  батюшка, - заныла  у меня на  левом  плече бабка
искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.
     -  Замолчи! -  сказал ей.  И,  обратившись  к фельдшеру, приказал взять
девочку.  Мать  подала  акушерке  девочку,  которая стала  биться и  хотела,
видимо, кричать, но у нее не выход уже голос. Мать хотела ее защитить, но мы
ее отстранили,  и мне  удалось заглянуть при  свете лампы-"молнии" девочке в
горло. Я  никогда  до  тех пор не видел  дифтерита,  кроме легких  и  быстро
забывшихся случаев. В  горле было  что-то клокочущее, белое, рваное. Девочка
вдруг выдохнула и плюнула  мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза,
занятый своей мыслью.
     -  Вот что,  -  сказал я, удивляясь  собственному спокойствию,  -  дело
такое.  Поздно. Девочка  умирает. И  ничто  ей  не  поможет, кроме одного  -
операции. И сам ужаснулся, зачем сказал, но  не сказать  не мог.  "А  если они
согласятся?" - мелькнула у меня мысль.
     - Как это? - спросила мать.
     - Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, дать
девочке возможность дышать, тогда, может быть, спасем ее, - объяснил я.
     Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня  заслонила
руками, а бабка снова забубнила:
     - Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
     - Уйди, бабка!  -  с ненавистью  сказал  я ей. -  Камфару впрысните,  -
сказал я фельдшеру.
     Мать  не давала девочку, когда  увидела шприц, но мы  ей объяснили, что
это не страшно.
     - Может, это ей поможет? - спросила мать.
     - Нисколько не поможет.
     Тогда мать зарыдала.
     -  Перестань,  -  промолвил я.  - Вынул часы и  добавил: пять минут даю
думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать.
     - Не согласна! - резко сказала мать.
     - Нет нашего согласия! - добавила бабка.
     - Ну, как  хотите, -  глухо добавил я  и подумал: "Ну, вот  и  все! Мне
легче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные глаза. Они отказались,
и я спасен".  И только  что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом
вымолвил:
     - Что  вы,  с  ума  сошли?  Как это так  не  согласны? Губите  девочку.
Соглашайтесь. Как вам не жаль?
     - Нет! - снова крикнула мать.
     Внутри  себя я  думал так: "Что  я делаю? Ведь  я же зарежу девочку". А
говорил иное:
     - Ну, скорей, скорей соглашайтесь!  Соглашайтесь! Ведь  у нее уже ногти
синеют.
     - Нет! Нет!
     - Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.
     Их увели  через полутемный  коридор.  Я  слышал  плач  женщин  и  свист
девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:
     - Соглашаются!
     Внутри у  меня  все окаменело,  но  выговорил я  ясно:  -  Стерилизуйте
немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!
     Через минуту я перебежал двор, где, как бес,  летала  и шаркала метель,
прибежал  к себе и, считал минуты,  ухватился за книгу, перелистал ее, нашел
рисунок, изображающий трахеотомию.  На нем все  было  ясно  и просто:  горло
раскрыто, нож вонзен в дыхательное горло. Я стал читать текст,  но ничего не
понимал, слова  как-то  прыгали  в  глазах. Я никогда не  видел,  как делают
трахеотомиию. "Э, теперь уж поздно", - подумал я, взглянул с тоской на синий
цвет,  на яркий  рисунок,  почувствовал,  что  свалилось  на  меня  трудное,
страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу.
     В приемной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос заныл:
     - Батюшка, как же  так, горло девчонке резать? Да разве же это мыслимо?
Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия нету, нету. Каплями согласна
лечить, а горло резать не дам.
     -  Бабку эту  вон! - закричал я и  в запальчивости добавил:  - Ты  сама
глупая баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто тебя не спрашивает! Вон
ее!
     Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула ее из палаты .
     - Готово! - вдруг сказал фельдшер.
     Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь завесу, увидал блестящие
инструменты,  ослепительную  лампу, клеенку... В  последний раз  я  вышел  к
матери, из рук  которой девочку еле вырвали.  Я услыхал лишь  хриплый голос,
который говорил: "Мужа  нет. Он в городу. Придет, узнает,  что я наделала, -
убьет меня!"
     - Убьет, - повторила бабка, глядя на меня в ужасе.
     - В операционную их не пускать! - приказал я.
     Мы  остались  одни в операционной. Персонал, я  и Лидка - девочка. Она,
голенькая, сидела  на  столе  и  беззвучно  плакала.  Ее повалили  на  стол,
прижали, горло ее вымыли, смазали иодом, и я взял нож> при этом подумал "Что
я  делаю?" Было очень тихо в операционной. Я взял нож  и провел вертикальную
черту по пухлому  белому горлу. Не выступило ни одной капли  крови. Я второй
раз провел ножом по белой полоске, которая выступила меж раздавшейся  кожей.
Опять ни кровинки. Медленно, стараясь вспомнить какие-то  рисунки в атласах,
я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны
откуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее.
Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась. Вспоминая все, что
я видел в университете,  я  пинцетами стал зажимать края раны, но ничего  не
выходило. Мне стало холодно,  и  лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел
на медицинский  факультет, зачем  попал в эту  глушь.  В злобном  отчаянии я
сунул пинцет наобум, куда-то близ  раны,  зашелкнул его,  и  кровь тотчас же
перестала  течь. Рану мы отсосали  комками  марли, она предстала передо мной
чистой и абсолютно непонятной. Никакого дыхательного горла нигде не было. Ни
на  какой рисунок не походила моя рана. Еще прошло минуты  две-три, во время
которых  я совершенно механически и бестолково ковырял в ране  то ножом,  то
зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я  отчаялся его найти
"Конец, -  подумал я, - зачем  я  это сделал?  Ведь  мог  же я не предлагать
операцию, и Лидка спокойно умерла  бы  у  меня  в  палате, а теперь  умрет с
разорванным  горлом, и никогда, ничем я не докажу, что  она все равно умерла
бы, что  я не мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб. "Положить
нож,  сказать:  не  знаю,  что  дальше  делать",  -  так  подумал я,  и  мне
представились глаза  матери. Я  снова поднял нож и бессмысленно,  глубоко  и
резко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и неожиданно передо мной  оказалось
дыхательное горло.
     - Крючки! - сипло бросил я.
     Фельдшер подал их. Я  вонзил один крючок  с одной  стороны,  другой - с
другой,  и один  из  них передал  фельдшеру. Теперь  я  видел  только  одно:
сероватые  колечки горла.  Острый  нож  я вколол в горло -  и  обмер.  Горло
поднялось из  раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он
стал вдруг выдирать его вон. Ахнули за спиной  у меня обе акушерки. Я поднял
глаза  и понял, в чем  дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от
духоты  и, не выпуская  крючка, рвал  дыхательное  горло "все  против  меня,
судьба,  - Подумал  я, - теперь  уж,  несомненно,  зарезали мы  девочку, - и
мысленно строго добавил: - Только дойду домой - и застрелюсь..." Тут старшая
акушерка, видимо,  очень  опытная,  как-то  хищно рванулась  к  фельдшеру  и
перехватила у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:
     - Продолжайте, доктор...
     Фельдшер со стуком  упал, ударился, но мы не глядели на него.  Я вколол
нож в  горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она  ловко вскользнула,
но Лидка осталась недвижимой. Воздух не вошел к  ней  в горло, как это нужно
было. Я глубоко вздохнул и остановился: больше делать мне  было нечего.  Мне
хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем легкомыслии, в том,
что я поступил на медицинский факультет. Стояло молчание. Я видел, как Лидка
синела.  Я  хотел  уже  все  бросить  и  заплакать,  как  вдруг  Лидка  дико
содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные  сгустки сквозь трубку, и  воздух со
свистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала реветь. Фельдшер
в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе поглядел на горло
и стал помогать мне его зашивать.
     Сквозь сон  и  пелену пота, застилавшую мне  глаза, я  видел счастливые
лица акушерок, и одна из них мне сказала:
     - Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.
     Я  подумал, что она смеется надо  мной, и мрачно, исподлобья  глянул на
нее. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью.  Лидку вынесли в простыне,
и  сразу же в дверях показалась мать.  Глаза у нее были  как у дикого зверя.
Она  когда я услышал звук  ее  голоса,  пот  потек у меня по спине, я только
тогда сообразил, что  было бы, если бы Лидка  умерла на  столе.  Но  голосом
очень спокойным я ей ответил:
     - Будь поспокойнее. Жива.  Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку не
вынем, ни слова не будет говорить, так не бойтесь.
     И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку,  на
меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее.  Повернулся, приказал Лидке
впрыснуть камфару и по  очереди дежурить возле  нее. Затем ушел к себе через
двор. Помню, синий свет горел у меня в  кабинете, лежал Додерляйн,  валялись
книги.  Я подошел к дивану одетый, лег  на него и  сейчас же перестал видеть
что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
     Прошел месяц, другой.  Много  я  уже  перевидал,  и  было  уже  кое-что
страшнее Лидкиного горла.  Я  про  него и  забыл.  Кругом  был  снег,  прием
увеличивался с  каждым днем.  И  как-то, в новом  уже году,  вошла  ко мне в
приемную  женщина  и  ввела за ручку  закутанную,  как  тумбочка,  девчонку.
Женщина сияла глазами. Я всмотрелся - узнал.
     - А, Лидка! Ну, что?
     - Да хорошо все.
     Лидке  распутали горло. Она дичилась  и боялась, но все  же мне удалось
поднять  подбородок  и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневый
шрам и два тоненьких поперечных от швов.
     - Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.
     -  Благодарю вас, доктор,  спасибо,  - сказала мать, а Лидке  велела: -
Скажи дяденьке спасибо!
     Но Лидка не желала мне ничего  говорить. Больше я никогда в жизни ее не
видел. Я стал забывать ее. А прием мой все возрастал. Вот настал день, когда
я  принял сто  десять  человек. Мы начали в  девять  часов  утра и кончили в
восемь    часов    вечера.    Я,    пошатываясь,   снимал   халат.   Старшая
акушерка-фельдшерица сказала мне:
     - За такой  прием благодарите трахеотомию.  Вы  знаете, что  в деревнях
говорят?  Будто вы больной Лидке вместо ее горла вставили стальное и зашили.
Специально ездят в эту деревню  глядеть на  нее.  Вот  вам и слава,  доктор,
поздравляю.
     - Так и живет со стальным? - осведомился я.
     - Так и живет. Ну, а  вы  доктор, молодец.  И хладнокровно как делаете,
прелесть!
     - М-да...  я, знаете  ли, никогда не волнуюсь,  -  сказал я  неизвестно
зачем, но  почувствовал, что от усталости  даже  устыдиться  не могу, только
глаза отвел  в  сторону.  Попрощался и ушел  к  себе.  Крупный снег шел, все
застилало. Фонарь  горел, и  дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда
шел, хотел одного - спать.