И это "чуть-чуть" было тотчас же отмечено классом.

- Что-то наша Валендра заюлила? - громко удивился Пашка Остапчук.

- Льет масло в будущие волны страстей человеческих, - с пафосом изрекла Лена Бокова.

- Ворвань она льет, а не масло, - проворчал просвещенный филателист Жорка Ландыс. - Откуда у такой задрыги масло?

- Прекрати, - строго сказала Искра. - О старших так не говорят, и я не люблю слово "задрыга".

- А зачем же произносишь, если не любишь?

- Для примера. - Искра покосилась на Вику, отметила, что она улыбается, и расстроилась. - Нехорошо это, ребята. Получается, что мы злословим всем классом.

- Ясно, ясно, Искра! - торопливо согласился Валька Эдисон. - Действительно, в классе не надо. Лучше дома.

Но Валентина Андроновна вовсе не ограничивала свои цели классом. Да, ей хотелось властвовать над умами и душами строптивого 9 "Б", но заветной мечтой оставалось все же не это. Она твердо была убеждена, что школа - ее школа, где она целых полгода правила единовластно, - ныне попала в руки авантюриста. Вот что мучило Валентину Андроновну, вот что заставляло ее писать письма по всем адресам, но письма эти пока не имели ответа. Пока. Она учитывала это "пока".

Неуклонно борясь со школьным руководством, она не думала о карьере даже тайно, даже про себя. Она думала о линии, и эта сегодняшняя линия нового директора вполне искренне, до слез и отчаяния, представлялась ей ошибочной. Искренне Валентина Андроновна боролась не за личное, а за общественное благо. Ничего личного в ее аскетической жизни одинокой и необаятельной женщины давно уже не существовало.

В воскресенье веселились, в понедельник вспоминали об этом, а во вторник после уроков Искру вызвала классная руководительница.

- Садись, Искра, - сказала она, плотно прикрывая дверь 1 "А", в котором принимала для разговоров наедине.

В отличие от Зиночки Искра не боялась ни вызовов, ни отдельных кабинетов, ни бесед с глазу на глаз, поскольку никогда не чувствовала за собой никакой вины. А вот Зиночка чувствовала вину - если не прошлую, то будущую - и отчаянно боялась всего.

Искра села, одернула платье - это ужасно, когда торчат коленки, ужасно, а ведь торчат! - и приготовилась слушать.

- Ты ничего не хочешь мне рассказать?

- Ничего.

- Жаль, - вздохнула Валентина Андроновна. - Как ты думаешь, почему я обратилась именно к тебе? Я могла бы поговорить с Остапчуком или Александровым, с Ландысом или Шефером, с Боковой или Люберецкой, но я хочу говорить с тобой, Искра.

Искра мгновенно прикинула, что вся названная компания была на дне рождения и что среди всех не названы лишь Саша и Зина. Саша уже не был учеником 9 "Б", но Зиночка...

- Я обращаюсь к тебе не только как к заместителю секретаря комитета комсомола. Не только как к отличнице и общественнице. Не только как к человеку идейному и целеустремленному. - Валентина Андроновна сделала паузу, - но и потому, что хорошо знаю твою маму как прекрасного партийного работника. Ты спросишь: зачем это вступление? Затем, что враги используют сейчас любые средства, чтобы растлить нашу молодежь, чтобы оторвать ее от партии, чтобы вбить клин между отцами и детьми. Вот почему твой святой долг немедленно сказать...

- Мне нечего вам сказать, - ответила Искра, лихорадочно соображая, что же они такое натворили в воскресенье.

- Да? А разве тебе неизвестно, что Есенин - поэт упадочнический? А ты не подумала, что вас собрали под предлогом рождения - я проверила анкету Шефера: он родился второго сентября. Второго, а собрал вас через три недели! Зачем? Не для того ли, чтобы ознакомить с пьяными откровениями кулацкого певца?

- Есенина читала Люберецкая, Валентина Андроновна.

- Люберецкая? - Валентина Андроновна была явно удивлена, и Искра не дала ей опомниться.

- Да, Вика. Зина Коваленко напутала в своей информации. Это был пробный шар. Искра даже отвернулась, понимая, что идет на провокацию. Но ей необходимо было проверить подозрения.

- Значит, Вика? - Валентина Андроновна окончательно утеряла наступательный пафос. - Да, да. Коваленко много болтала лишнего. Кто-то ушел из дома, кто-то в кого-то влюбился, кто-то читал стихи. Она очень, очень несобранная, эта Коваленко! Ну что же, тогда все понятно, и... и ничего страшного. Отец Люберецкой - виднейший руководитель, гордость нашего города. И Вика очень серьезная девушка.

- Я могу идти?

- Что? Да, конечно. Видишь, как все просто решается, когда говорят правду. Твоя подруга Коваленко очень, очень несерьезный человек.

- Я подумаю об этом, - сказала Искра и вышла. Она торопилась к несерьезному человеку, зная, что любопытная подружка непременно ждет ее во дворе школы. Ей необходимо было объяснить кое-что про сплетни, длинный язык и легкомысленную склонность к откровениям.

Зиночка весело щебетала в обществе двух десятиклассников Юрия и Сергея, а вдали маячил Артем. Искра молча взяла подружку за руку и повлекла за собой; Артем двинулся было за ними, но одумался и исчез.

- Куда ты меня тащишь?

Искра завела Зину за угол школы, втиснула в закуток у входа в котельную и спросила без предисловия:

- Ты кто - идиотка, сплетница или предатель? Вместо ответа Зиночка тут же вызвала на помощь слезы. Она всегда прибегала к ним в затруднительных случаях, но на сей раз это было ошибкой.

- Значит, ты предатель.

- Я? - Зина враз перестала плакать.

- Ты что наговорила Валендре?

- А я наговорила? Она поймала меня в уборной перед зеркалом. Стала ругать, что верчусь и... кокетничаю. Это она так говорит, а я вовсе не кокетничаю и даже не знаю, как это делают. Ну, я стала оправдываться. Я стала оправдываться, а она - расспрашивать, подлая. И я ничего не хотела говорить, честное слово, но... все рассказала. Я не нарочно рассказала, Искорка, я же совсем не нарочно.

Осторожно всхлипывая, Зиночка говорила что-то еще, но Искра уже не слушала, а размышляла. Потом скомандовала:

- Утрись, и идем к Люберецким.

- Куда? - От удивления Зиночка мгновенно перестала всхлипывать.

- Ты подвела человека. Завтра Вику начнет допрашивать Валендра, и нужно, чтобы она была к этому готова.

- Но мы же никогда не были у Люберецких.

- Не были, так будем. Пошли!

Вика гордилась своим отцом не меньше, чем Искра мамой. Но если Искра гордилась про себя, то Вика - открыто и победоносно. Гордилась его наградами: орденом боевого Красного Знамени за гражданскую войну и орденом за высокие достижения в мирном строительстве. Гордилась его многочисленными именными подарками от наркома, фотоаппаратами и часами, радиоприемниками и патефонами. Гордилась его статьями, его боевыми заслугами в прошлом и его прекрасными делами в настоящем.

Мать Вики давно умерла. Первое время с ними жила тетя - сестра отца; позднее она вышла замуж, переехала в Москву и навещала Люберецких нечасто. Хозяйство вела домработница, быт был налажен, девочка росла и развивалась нормально, и тете не о чем было особенно беспокоиться. Беспокоился всегда сам Люберецкий. И с каждым годом беспокоился все больше именно потому, что дочь нормально росла и нормально развивалась.

Беспокойство выражалось в крайностях. Страх за нее породил машину, доставлявшую Вику в школу и из школы, в театр и из театра, за город и домой. Желание видеть ее самой красивой привело к заграничным нарядам, прическам и шубкам, которые были бы впору молодой женщине, а не девочке, только-только начинавшей взрослеть. Он сам невольно торопил ее развитие, гордился, что развитие это обогнало ее сверстниц, и тревожился замкнутостью дочери, не догадываясь, что замкнутость Вики и есть результат его воспитания.

Вика очень гордилась отцом и очень тяготилась одиночеством. Но была самолюбива, больше всего боялась, что кто-нибудь вздумает ее жалеть, и поэтому внезапный визит девочек был ей неприятен.

- Извини, мы по важному делу, - сказала Искра.

- Какое зеркало! - ахнула Зина: зеркала были ее слабостью.

- Старинное, - не удержалась Вика. - Папе подарил знакомый академик.

Она хотела провести девочек к себе, но на голоса вышел папа - Леонид Сергеевич Люберецкий.

- Здравствуйте, девочки. Ну, наконец-то и у моей Вики появились подружки, а то все с книжками да с книжками. Очень рад, очень! Проходите в столовую, я сейчас подам чай.

- Чай может подать Поля, - с легким неудовольствием сказала Вика.

- Может, но я лучше, - улыбнулся отец и ушел на кухню. За чаем Леонид Сергеевич ухаживал за девочками, угощал пирожными и конфетами в нарядных коробках. Искру и Зину смущали пирожные: они привыкли есть их только по великим праздникам. Но отец Вики при этом шутил, улыбался, и ощущение чужого праздника, на котором они оказались незваными гостями, постепенно оставило девочек. Зиночка вскоре завертелась, с любопытством разглядывая хрусталь за стеклами дубового буфета, а Искра неожиданно разговорилась и тут же поведала о беседе с учительницей.

- Девочки, это все несерьезно. - Отец Вики тем не менее почему-то погрустнел и тяжело вздохнул, - Никто Сергея Есенина не запрещал, и в стихах его нет никакого криминала. Надеюсь, что ваша учительница и сама все понимает, а разговор этот, что называется, под горячую руку. Если хотите, я позвоню ей.

- Нет, - сказала Искра. - Извините, Леонид Сергеевич, но в своих делах мы должны разбираться сами. Надо вырабатывать характер.

- Молодец. Должен признаться, я давно хотел с вами познакомиться, Искра. Я много наслышан о вас.

- Папа!

- А разве это тайна? Извини. - Он снова обратился к Искре: - Оказалось, что я знаком с вашей мамой. Как-то случайно повстречались в горкоме и выяснили, что виделись еще в гражданскую, воевали в одной дивизии. Удивительно отважная была дама. Прямо Жанна д'Арк.

- Комиссар, - тихо, но твердо поправила Искра. Она ничего не имела против Жанны д'Арк, но комиссар был все же лучше.

- Комиссар, - согласился Люберецкий. - А что касается поэзии в частности и искусства вообще, то мне больше по душе то, где знаки вопросительные превалируют над знаками восклицательными. Восклицательный знак есть перст указующий, а вопросительный - крючок, вытаскивающий ответы из вашей головы. Искусство должно будить мысли, а не убаюкивать их.

- Не-ет, - недоверчиво протянула Зиночка. - Искусство должно будить чувства.

- Зинаида! - сквозь зубы процедила Искра.

- Зиночка абсолютно права, - сказал Леонид Сергеевич. - Искусство должно идти к мысли через чувства. Оно должно тревожить человека, заставлять болеть чужими горестями, любить и ненавидеть. А растревоженный человек пытлив и любознателен: состояние покоя и довольства собой порождает леность души. Вот почему мне так дороги Есенин и Блок, если брать поэтов современных.

- А Маяковский? - тихо спросила Искра. - Маяковский есть и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи.

- В огромнейшем таланте Маяковского никто не сомневается, - улыбнулся Леонид Сергеевич.

- Папа был знаком с Владимиром Владимировичем, - пояснила Вика.

- Знаком? - Зина живо развернулась на стуле. - Не может быть!

- Почему же? - сказал отец. - Я хорошо знал его, когда учился в Москве. Признаться, мы с ним отчаянно спорили, и не только о поэзии. То было время споров, девочки. Мы не довольствовались абсолютными истинами, мы искали и спорили. Спорили ночи напролет, до одури.

- А разве можно спорить с... - Искра хотела сказать "с гением", но удержалась.

- Спорить не только можно, но и необходимо. Истина не должна превращаться в догму, она обязана все время испытываться на прочность и целесообразность. Этому учил Ленин, девочки. И очень сердился, когда узнавал, что кто-то стремится перелить живую истину в чугунный абсолют.

В дверь заглянула пожилая домработрица:

- Машина пришла, Леонид Сергеевич.

- Спасибо, Поля. - Леонид Сергеевич встал, задвинул на место стул. - Всего доброго, девочки. Пейте чай, болтайте, слушайте музыку, читайте хорошие стихи. И, пожалуйста, не забывайте о нас с Викой.

- Ты надолго, папа?

- Раньше трех с совещаний не отпускают, - улыбнулся отец и вышел.

Искра долго вспоминала и случайную встречу, и возникший вдруг разговор. Но тогда, слушая немолодого (как ей казалось) человека с молодыми глазами, она со многим не соглашалась, многое пыталась оспорить, над многим намеревалась поразмыслить, потому что была человеком основательным, любившим докапываться до корней. И шла домой, раскладывая по полочкам услышанное, а Зиночка щебетала рядом:

- Я же говорила, что Вика золотая девчонка, ведь говорила же, говорила! Господи, восемь лет из-за тебя потеряли. Какая посуда! Нет, ты видела, какая посуда? Как в музее! Наверное, из такой посуды Потемкин пил.

- Истина, - вдруг неторопливо, точно вслушиваясь, произнесла Искра. - Зачем же с ней спорить, если она - истина?

- "В образе Печорина Лермонтов отразил типичные черты лишнего человека..." - Зина очень похоже передразнила Валентину Андроновну и рассмеялась. - Попробуй, поспорь с этой истиной, а Валендра тебе "оч. плохо" вкатит.

- Может, это не истина? - продолжала размышлять Искра. - Кто объявляет, что истина - это и есть истина? Ну, кто? Кто?

- Старшие, - сказала Зиночка. - А старшим - их начальники... А мне налево, и дай я тебя поцелую.

Искра молча подставила щеку, дернула подружку за светло-русую прядку, и они расстались. Зина бежала, нарочно цокая каблучками, а Искра шла хоть и быстро, но степенно и тихо, старательно продолжала думать.

Мама была дома и, как обычно, с папиросой: после той страшной ночи, когда за нею случайно подсмотрела Искра, мама стала курить. Много курить, разбрасывая по всей комнате пустые и начатые пачки "Дели".

- Где ты была?

- У Люберецких.

Мама чуть приподняла брови, но промолчала. Искра прошла в свой угол, за шкаф, где стояли маленький столик и этажерка с ее книгами. Пыталась заниматься, что-то решала, переписывала, но разговор не выходил из головы.

- Мама, что такое истина?

Мать отложила книгу, которую читала внимательно, с выписками и закладками, сунула папиросу в пепельницу, подумала, достала ее оттуда и прикурила снова.

- По-моему, ты небрежно сформулировала вопрос. Уточни, пожалуйста.

- Тогда скажи: существуют ли бесспорные истины. Истины, которые не требуют доказательства.

- Конечно. Если бы не было таких истин, человек остался бы зверем. А ему нужно знать, во имя чего он живет.

- Значит, человек живет во имя истины?

- Мы - да. Мы, советский народ, открыли непреложную истину, которой учит нас партия. За нее пролито столько крови и принято столько мук, что спорить с нею, а тем более сомневаться - значит предавать тех, кто погиб и... и еще погибнет. Эта истина - наша сила и наша гордость. Искра. Я правильно поняла твой вопрос?

- Да, да, спасибо, - задумчиво сказала Искра. - Понимаешь, мне кажется, что у нас в школе не учат спорить.

- С друзьями спорить не о чем, а с врагами надо драться.

- Но ведь надо уметь спорить?

- Надо учить самой истине, а не способам ее доказательства. Это казуистика. Человек, преданный нашей истине, будет, если понадобится, защищать ее с оружием в руках. Вот чему надо учить. А болтовня не наше занятие. Мы строим новое общество, нам не до болтовни. - Мать бросила в пепельницу окурок, вопросительно поглядела на Искру. - Почему ты спросила об этом?

Искра хотела рассказать о разговоре, который ее растревожил, о восклицательных и вопросительных знаках, по которым Леонид Сергеевич оценивал искусство, но посмотрела в привычно суровые материнские глаза и сказал:

- Просто так.

- Не читай пустопорожних книг, Искра. Я хочу проверить твой библиотечный формуляр, да все никак не соберусь, а мне завтра предстоит серьезное выступление.

Формуляр Искры был в полном порядке, но Искра читала и помимо формуляра. Обмен книгами в школе существовал, вероятно, еще с гимназических времен, и Искра уже знала Гамсуна и Келлермана, придя от "Виктории" и "Ингеборг" в странное состояние тревоги и ожидания. Тревога и ожидание не отпускали даже по ночам, и сны ей снились совсем не формулярного свойства. Но об этом она не говорила никому, даже Зиночке, хотя Зиночка о подобных снах частенько говорила ей. Тогда Искра очень сердилась, и Зина не понимала, что сердится она за угаданные сны.

Разговор с матерью укрепил Искру в мысли о существовании непреложных истин, но кроме них существовали и истины спорные, так сказать, истины второго порядка. Такой истиной, в частности, было отношение к Есенину, которого Искра все эти дни читала, учила наизусть и кое-что из которого переписывала в тетрадь, поскольку книга подлежала скорому возврату. Она переписывала тайком от матери, потому что запрет, хоть и не гласный, все же действовал, и Искра впервые спорила с официальным положением, а значит, и с истиной.

- А я давно все понял, - сказал Сашка, когда она поведала ему о своих сомнениях. - Есенину просто завидуют, вот и все. И хотят, чтобы мы его забыли.

Такое простое объяснение Искру устроить не могло. А посоветоваться было не с кем, и она, основательно подумав, решила расспросить при случае Леонида Сергеевича.

В школе царила тишина, словно не было неприятного разговора среди парт первоклашек, не было чтения крамольных стихов, да и самого вечера у Артема тоже вроде бы не было. Валентина Андроновна никого больше не вызывала, при встречах милостиво улыбалась, и Искра решила, что Леонид Сергеевич прав: случилось под горячую руку. Никто не путал порядок вещей, истины оставались истинами-такими же чистыми, недоступными и манящими, как восьмитысячники Гималаев. Искра по-прежнему усердно занималась, читала стихи и неформулярные романы, играла в баскетбол, ходила с Сашей в кино или просто так и регулярно выпускала стенгазету, поскольку была ее главным редактором.
    
        


    
        


    
        


    
        
Глава четвертая
    
        

    
        
Строго говоря, Зиночка постоянно жила в сладком состоянии легкой влюбленности. Влюбленность являлась насущной необходимостью, без нее просто невозможно было бы существовать, и каждое первое сентября, заново возвращаясь в класс, Зиночка срочно определяла, в кого она будет влюблена в данном учебном году. Выбранный ею объект и не подозревал, что стал таковым:

Зиночка не усложняла свою жизнь задачей кому-то понравиться - ей вполне хватало того, что сама она считала себя влюбленной, мечтала о взаимности и страдала от ревности. Это была прекрасная жизнь в мечтах, но в этом году старый способ себя почему-то не оправдал, и Зиночка пребывала в состоянии страшного желания куда-то все время бежать и в то же время оставаться на месте и ждать, ждать нетерпеливо и отчаянно, а чего ждать, она не знала.

В пятом классе Артем вовсе не был предметом ее тайной любви (он был предметом в третьем, но не знал этого). Зиночка тогда спасла его от возмездия по страсти к сильным ощущениям: у нее была такая тяга к страшному - ляпнуть что-то, а потом посмотреть, что из этого выйдет. Из того опыта ничего доброго не вышло, но зато Зина всласть наревелась и долгое время ходила в героинях, даже за косы ее дергали сильнее и чаще, чем остальных девочек. И этого было достаточно, и она не обращала на Артема ровно никакого внимания еще целых три года, успев заменить косички короткой стрижкой. А на дне рождения вдруг открыла, что сама, оказывается, стала объектом, что нравится Артему, что он совершенно особенно смотрит на нее и совершенно особенно с ней говорит.

Это было великое открытие. Зиночка невероятно возгордилась, стала пуще прежнего вертеться перед встречными зеркалами и испытывать острую потребность в разговорах о том вечере, о любви, тоске и страданиях. Вот тут-то на нее и наткнулась Валентина Андроновна и легко выпытала все, правда, все настолько запутанное, что запуталась сама и оставила это бесперспективное дело.

Все шло просто замечательно, если бы не два десятиклассника, проявившие энергичный интерес. Один был просто самый красивый парень в школе, которого за красоту девичье большинство регулярно выбирало старостой класса и который с завидным постоянством ничего не делал на этом высоком посту. Второй тоже был ничего, и Зиночка вдруг с ужасом поняла, что на нее свалилось слишком много счастья. Надо было что-то решать, а решать Зиночка не любила, страдала, убивалась и никогда ничего не решала.

Все всегда решала Искра. Зина выкладывала проблемы, Искра на мгновение сдвигала брови и выдавала программу. Точную, завершенную, не подлежащую сомнениям. И все было просто и ясно, но идти к подруге с вопросом, в кого влюбляться, казалось немыслимым. Искра строго осудила бы прежде всего саму постановку вопроса как явно скороспелую и отчасти мелкобуржуазную (все, что не было направлено на служение обществу, Искра считала мелкобуржуазным). А затем последовал бы логичный анализ собственного Зиночкиного существа, и тут выяснилась бы такая бездна недостатков, которые Зине предстояло изжить до того, как влюбляться, что сама возможность любви откатилась бы лет этак на сорок. И Зиночке тогда оставалось бы только плакать, потому что иных аргументов, кроме слез и полного отсутствия логики, у нее не было.

Дома на совет рассчитывать не приходилось. Зина появилась на свет, когда ее уже не ждали: через восемь лет после рождения Александры, а старшая, Мария, была совсем уже взрослой, с двумя детьми, и жила с мужем на Дальнем Востоке. У Александры тоже была семья, она заходила редко, и Зиночке в ее присутствии было всегда немного не по себе: она считалась маленькой на все времена. Оставалась мама, вечно занятая своей больницей, в которой работала старшей операционной сестрой. Но мама - так уж получилось - была настолько старше, что уже не могла советовать, забыв те времена, когда влюбляются сразу в троих. С отцом, занятым по горло работой, совещаниями и собраниями, о таких вопросах говорить было бесполезно, и Зиночка оказалась предоставленной самой себе в ситуации сложной и непривычной.

На контрольной по алгебре ее осенило, и она написала три письма. Текст их отличался только обращением: "Юра, друг мой!", "Друг мой Сережа!" и "Уважаемый друг и товарищ Артем!" Далее туманно говорилось о чувствах, об одиноком страдающем девичьем сердце, о страшной тайне, которая мешает их дружбе в настоящее время, но, возможно, все еще обернется к лучшему, и ей, Зине, удастся совладать со своими страстями, и тогда она, одинокая и несчастная, попросит снова дружбы, которую сейчас - временно! - вынуждена была отвергнуть. Сочинив послания, в которых дальнобойные обещания ловко затуманивались роковыми случайностями настоящего периода, Зиночка очень обрадовалась и подумала даже, что она ужасно хитрая и прозорливая. Правда, вопрос, кому их посылать, остался без ответа, но с этим Зина решила пока не спешить: хватит и того, что она самостоятельно нашла выход, до которого никто на свете - даже Искра! - никогда бы не додумался. Поэтому она положила письма в учебник и немного повеселела. Контрольную при этом она, естественно, сделать не успела, но выдала математику Семену Исаковичу такого ревака, что старенький и очень добрый учитель поставил ей "посредственно".

Три дня она решала вопрос, кому - двоим! - отправлять письма, а кому - одному! - не отправлять. Но тут выяснилось, что два письма она куда-то подевала и осталось всего одно:

"Уважаемый друг и товарищ Артем!" И поскольку выбора не было, она его и сунула Артему, когда рассаживались по партам после большой перемены.

Артем весь урок читал и перечитывал письмо, отказался выйти к доске, получил "плохо" и попросил запиской свидания. Зиночка не рассчитывала на свидание, но очень обрадовалась.

- Я, это, не понял, - честно признался Артем, когда они уединились в школьном дворе после уроков. - У тебя это... неприятности?

- Да, - кротко вздохнула Зина.

Артем тоже завздыхал, затоптался и засопел. Потом спросил:

- Может, помощь нужна?

- Помощь? - Она горько усмехнулась. - Женщине может помочь только слепой случай или смерть.

Артем в таких категориях не разбирался и не очень им доверял. Но она почему-то страдала; он никак не мог взять в толк, почему она страдает, но искренне страдал сам.

- Может, это... Морду кому-нибудь надо набить? Ты это... Ты говори, не стесняйся. Я для тебя...

Тут он замолчал, не в силах признаться, что для нее он и вправду может сделать все, что только она пожелает. А Зиночка по легкомыслию и женской неопытности пропустила эти три слова. Три произнесенных Артемом слова из той клятвы, которую он носил в себе. Три слова, которые для любой женщины значат куда больше, чем признание в любви, ибо говорят о том, что человек хочет отдать, а не о том, что он надеется получить. А она испугалась.

- Нет, нет, что ты! Не надо мне ничего, я сама справлюсь со своим пороком.

- С каким пороком?

- Я не свободна, - таинственно сказала она, лихорадочно припоминая, что говорят героини романов в подобных случаях. - Мне не нравится тот человек, я даже ненавижу его, но я дала ему слово.

Артем смотрел очень подозрительно, и Зиночка замолчала, сообразив, что переигрывает.

- Этот человек - Юрка из десятого "А"? - спросил он.

- Что ты, что ты! - всполошилась Зина. - Юрка - это было бы просто. Нет, Артем, это не он.

- А кто?

Зиночка догадывалась, что Артем просто так не отстанет. Надо было выкручиваться.

- Ты никому не скажешь? Никому-никому! Артем молчал, очень серьезно глядя на нее.

- Это такая тайна, что, если ты меня выдашь, я утоплюсь.

- Зина, это, - строго сказал он. - Не веришь, лучше не говори. Я вообще не трепло, а для тебя...

Опять выскочили эти три слова, и опять он замолчал, и опять Зиночка ничего не услышала.

- Это взрослый человек, - призналась она. - Он женат и уже бросил из-за меня жену. И двоих детей. То есть одного, второй еще не родился...

- Ты же еще маленькая.

- А что делать? - отчаянным шепотом спросила Зиночка. - Ну что делать, ну что? Конечно, я не пойду за него замуж, ни за что не пойду, но пока - пока, понимаешь? - мы с тобой будем как будто мы просто товарищи.

- А мы и так просто товарищи.

- Да, к сожалению. - Она тряхнула головой. - Я поздно разобралась в ситуации, если хочешь знать. Но теперь пока будет так, хорошо? Пока, понимаешь?

- А ты маме очень понравилась, - сказал Артем, помолчав.

- Неужели? - Зиночка заулыбалась, забыв о своих несчастьях с женатым человеком. - У тебя замечательная мама, и я в нее влюбилась. Я почему-то быстро влюбляюсь. Привет!

И убежала, стараясь казаться трагической даже со спины, хотя ей очень хотелось петь и скакать. Артем понимал, что она наврала ему с три короба, но не сердился. Главное было не то, что она наврала, а то, что он ей был не нужен. Артем впервые в жизни открыл, где находится сердце, и уныло - скакать ему не хотелось - поплелся домой. И как раз в это время в директорский кабинет вошла Валентина Андроновна.

- Полюбуйтесь, - сказала она и положила на стол два исписанных листка, вырванных из тетради в линейку.

В тоне ее звучала печально-торжественная нота, но Николай Григорьевич внимания на эту ноту не обратил, поскольку был заинтригован началом: "Юра, друг мой!" и "Друг мой Сережа!" Далее шло нечто маловразумительное, но директор дочитал и весело рассмеялся:

- Вот дуреха! Ну до чего же милая дурешка писала!

- А мне не до смеха. Извините, Николай Григорьевич, но это все ваши зеркала.

- Да будет вам, - отмахнулся директор. - Девочки играют в любовь, ну и пусть себе играют. Все естественное разумно. С вашего разрешения.

Он скомкал письмо и полез в карман. Валентина Андроновна рванулась к столу:

- Что вы делаете?

- Возвращать неудобно, значит, надо прятать концы в воду, то бишь в огонь.

- Я категорически протестую. Вы слышите, категорически! Это документ...

Она пыталась через стол дотянуться до бумажки, но руки у директора были длиннее.

- Никакой это не документ, Валентина Андроновна.

- Я знаю, кто это писал. Знаю, понимаете? Это писала Коваленко: она забыла хрестоматию...

- Мне это неинтересно. И вам тоже неинтересно. Должно быть неинтересно, я имею в виду... Сесть!

По его команде когда-то шел в атаку эскадрон. И, услышав металл, Валентина Андроновна поспешно опустилась на стул. А директор достал наконец-то спички и сжег оба письма.

- И запомните: не было никаких писем. Самое страшное - это подозрение. Оно калечит людей, вырабатывая из них подлецов и шкурников.

- Я уважаю ваши боевые заслуги, Николай Григорьевич, но считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду жаловаться.

Директор вздохнул, горестно покачал головой и указал пальцем на дверь:

- Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел.

Валентина Андроновна остервенело хлопнула дверью. Терпение ее лопнуло, отныне она шла в открытый бой за то, что было смыслом ее жизни: за советскую школу. И отважно сжигала за собой все мосты.

Если бы не было вечера накануне, Искра заметила бы повышенную шустрость Зиночки. Но вечер был, привычная гармония нарушилась; Искра больше занималась собой, а потому и упустила из-под контроля подружку.

Совсем немного поработав на заводе, Сашка Стамескин стал заметно меняться. У него появилась какая-то усталая уверенность в голосе, собственные суждения и - что настораживало Искру - этакое особое отношение к ней. Он еще по-прежнему привычно поддакивал и привычно подчинялся, привычно присвистывая выбитыми зубами и привычно мрачнел при очередных выговорах. И вместе с тем минутами появлялось то, что давали отныне завод, зарплата, взрослая жизнь и взрослый круг знакомств, и Искра не знала, радоваться ей или бороться изо всех сил.

В тот вечер они не пошли в кино, потому что Искре вздумалось погулять. А погулять означало поговорить, ибо идти просто так или молоть вздор Искра не умела. Она либо воспитывала своего Стамескина, либо рассказывала, что вычитала в книгах или до чего додумалась сама. Когда-то Сашка отчаянно спорил с нею по всем поводам, потом примолк, а в последнее время стал улыбаться, и улыбка эта Искре решительно не нравилась.

- Почему ты улыбаешься, если ты не согласен? Ты спорь со мной и отстаивай свою точку зрения.

- А меня твоя точка устраивает.

- Эй, Стамескин, это не по-товарищески, - вздохнула Искра. - Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым человеком.

- Я не хитрый. - Сашка тоже вздохнул. - А улыбаюсь оттого, что мне хорошо.

- Почему это тебе хорошо?

- Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем. Они сели на скамью в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с удовольствием болтала ногами.

- Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного

человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек...

- Знаешь? - вдруг чужим голосом сказал Сашка. - Ты не рассердишься, если я...

- Что? - почему-то очень тихо спросила Искра.

- Нет, ты наверняка рассердишься.

- Да нет же, Саша, нет! - Искра взяла его за руку и встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости. - Ну же? Ну?

- Давай поцелуемся.

Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел, сказал угнетенно:

- Ну вот. Я же ведь просто так...

- Давай, - одними губами сказала Искра.

Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами, одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось сердце.

- Пусти... Ну же. - Она выскользнула.

- Вот... - тяжело вздохнул Сашка.

- Страшно, да? - шепотом спросила Искра. - У тебя бьется сердце?

- Давай еще, а? Еще разочек...

- Нет, - решительно сказала она и отодвинулась. - Со мной что-то происходит и... И я должна подумать.

С ней действительно что-то происходило, что-то новое, немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искра догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению. Сердилась и терялась одновременно.

Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она - личная и тут уж им никто не поможет. Ни школа, ни комсомол, ни даже мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины, которые пробуждались в них так одинаково и так по-своему, жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена.

И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая - Искра чувствовала это - уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую очередь им, а уж потом - своим знаменитым отцом. Так думала Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе сказала:

- Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня?

- Приходи, - ответила Вика, не выразив никаких чувств. Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в школе - она часто так поступала, потому что устные предметы зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить между делом, - забежала домой, оставила маме записку, взяла Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое волнение..

Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно.

- Спасибо, Вика, - сказала она. отдав книгу и усевшись на стул.

- Пожалуйста. - Вика, улыбаясь, смотрела на нее. - Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи?

- Это замечательные стихи, - вздохнула Искра. - Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник.

- А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою.

Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: "Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас". Только слова "билось для" они дружно заменили на "болело за".

- Я никогда не задумывалась, что такое любовь, - как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. - Наверное это стихи заставили меня задуматься.

- Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины - научиться любить, а для мужчины - служить своему делу.

Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа.

- Как ты представляешь счастье? - спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье.

- Счастье? Счастье - быть полезной своему народу.

- Нет, - улыбнулась Вика. - Это - долг, а я спрашиваю о счастье.

Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье - это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это - я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать"; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время:

- А как ты представляешь?

- Любить и быть любимой, - мечтательно сказала Вика. - Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я - одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал... - Она хотела сказать "знаменитым", но удержалась. - Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин.

- Кто?

- Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь.

- Спасибо. - Искра задумалась. - А тебе не кажется, что это мещанство?

- Я знала, что ты это скажешь. - Вика засмеялась. - Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.

- А работа?

- А ее я не исключаю, но работа - это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг - понятие общественное, а счастье - сугубо личное.

- А что говорит твой папа о мещанстве?

- Он говорит, что мещанство - это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей, удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами т