Кончился последний урок, класс пошумел, попрятал учебники и остался, поскольку был целиком комсомольским. А чуть позже вошла Валентина Андроновна с молодым представителем райкома.

- Где Люберецкая?

- Еще не пришла, - сказала Зина: ее поднесло не вовремя, как всегда.

- Так я и знала! - чуть ли не с торжеством отметила учительница. - Коваленко, беги сейчас же за ней и тащи силой! Может, начнем пока?

Последний вопрос относился уже к представителю.

- Придется обождать. - Он сел за пустую парту. Парту Зины и Вики, но Зина уже убежала, а Вика еще не пришла.

- Нет, вы уж, пожалуйста, за стол.

- Мне и здесь удобно, - сказал представитель. - Народ кругом.

Он улыбнулся, но народ сегодня безмолвствовал. Валентина Андроновна и это отметила: она все отмечала. Прошла к столу, привычно окинула взглядом класс.

- У нас есть время поговорить и поразмыслить, и, может быть, то, что Люберецкая оказалась жалким трусом, даже хорошо. По крайней мере, это снимает с нее тот ореол мученичества, который ей усиленно пытаются прилепить плохие друзья и плохие подруги.

Она в упор посмотрела на Искру, а Искра опустила голову. Опустила виновато, потому что четко определила свою вину, доверчивость и неопытность, и ей было сейчас очень стыдно.

- Да, да, плохие друзья и плохие подруги! - с торжеством повторила учительница: пришел ее час. - Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она ни была. Не жалеть надо - жалость обманчива и слезлива, - а всегда оставаться принципиальным человеком. Всегда! - Она сделала паузу, привычно ловя шум класса, но шума не было. Класс не высказывал ни одобрения, ни возмущения - класс сегодня упорно безмолвствовал. - С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы не можем забывать о зверском избиении комсомольца и общественника Юрия Дегтярева. Мы не должны забывать и об увлечении чуждой нам поэзией некоторых чересчур восторженных поклонниц литературы. Мы не должны забывать о разлагающем влиянии вредной, либеральной, то есть буржуазной, демократии. Далекие от педагогики элементы стремятся всеми силами проникнуть в нашу систему воспитания, сбить с толку отдельных легковерных учеников, а то и навязать свою гнилую точку зрения.

Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроноана прибегла к последнему средству:

- Тихо! Тихо, я сказала!

Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине Андроновне сегодня и этого было достаточно.

- Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас...

- О бывшем? - громко перебил Остапчук.

- Да, о бывшем! - резко повторила Валентина Андроновна. - Ромахин освобожден от этой должности и...

- Минуточку, - смущаясь, вмешался райкомовский представитель. - Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся.

- Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог...

Ей стало неуютно, и нотка торжества исчезла из ее тона. Она уже оправдывалась, а не вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо.

- Прекратите смех! - крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни воздействовать на класс, ни владеть собой. - Да, я форсирую события, но я свято убеждена в том, что...

Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась - видно, бежала всю дорогу, -затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами медленно обвела класс.

- А Люберецкая? - спросила Валентина Андроновна. - Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая?

- В морге, - тихо сказала Зина, сползла спиной по двери и села на пол.

    
        



    
        



    
        



    
        

Глава восьмая

    
        

    
        

В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда - чаще к большой перемене - забегал Валька, а Ландыс вообще куда-то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла.

Следствие уложилось в сутки - Вика оставила записку: "В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно". Следователь показал эту записку Искре. Искра долго читала ее, смахнула слезы.

- Что она сделала с собой?

- Снотворное, - сказал следователь, вновь подшивая записку в "Дело". - Много было снотворного в доме, а она - одна.

- Ей было... больно?

- Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить.

- Не стала будить...

Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги - тощая папочка была, писать-то нечего, - спросил не глядя:

- Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе - вот тут твои показания. Как же ты не заметила?

- Что надо было заметить?

- Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни.

- Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла.

- Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, так, по-девичьи.

- Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили... - Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: - А хоронить? Когда будут хоронить?

- Это ты у родственников спроси. - Следователь дописал страничку, подал ей. - Прочитай и распишись. Тут. "Дело" я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве.

Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала не дочитав. Встала, пробормотала "до свидания", пошла.

- А насчет похорон ты у родственников узнай, - повторил следователь.

- Нет у нее родственников, - машинально сказала она. думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь.

- Я же говорю, тетка приехала. На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая.

- Пошли, - сказала Искра, подумав.

- Куда?

- Тетя ее приехала, - Искре было трудно выговорить имя "Вика", и она бессознательно заменяла его местоимениями. - Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать.

Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем все короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь.

- Ох, трудно-то как! - еще раз вздохнула Зиночка.

- Надо, - сказала Искра.

- Надо, - эхом повторила Лена. - Это в детстве - "хочу - не хочу", а теперь - "надо или не надо". Кончилось наше детство, Зинаида.

- Кончилось, - грустно покивала Зина.

Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову "надо".

И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно.

- Есть здесь кто-нибудь? - громко спросила Искра. Никто не отозвался. Девочки переглянулись.

- Нет никого.

- Этого не может быть...

Искра осторожно заглянула в столовую: там было пусто. Пусто было на кухне и в спальне отца: остались опечатанный кабинет и комната Вики, перед которой Искра замерла в нерешительности.

- Ну чего ты боишься? - вдруг злым шепотом спросила Лена. - Ну давай я войду.

И отпрянула: на кровати лежала женщина. Лежала на спине, странно вытянув торчащие из-под платья прямые, как палки, ноги. Неподвижные руки ее крепко прижимали к груди фотографию Вики: они хорошо знали эту окантованную фотографию.

- Мертвая... -беззвучно ахнула Зина.

- Дышит, кажется, - неуверенно сказала Лена. Искра подошла, заглянула в остановившиеся, бессмысленные глаза.

- Послушайте... - Она запоздало вспомнила, что не знает, как зовут тетю Вики. - Товарищ Люберецкая...

- Мертвая, да? - в ужасе шептала сзади Зина. - Мертвая?

- Товарищ Люберецкая, мы подруги Вики. Чуть дрогнули замершие веки. Искра собрала все мужество, тронула женщину за руку.

- Послушайте, мы подруги Вики, мы учимся в одном... Она замолчала: "учимся?". Нет, "учились": теперь надо говорить в прошлом времени. Все в прошлом, ибо это прошлое прочно вошло в их настоящее.

- Мы учились вместе с первого класса...

Нет, ее не слышали. Не слышали, хотя она говорила громко и четко, заставляя себя все время глядеть в остановившиеся зрачки.

- Ну что? - нетерпеливо спросила Лена.

- Звони в "скорую".

Пока Лена дозвонилась, пока приехала "скорая помощь", они пытались своими средствами привести женщину в чувство. Брызгали на нее водой, подносили нашатырный спирт, терли виски. Все было тщетно: женщина по-прежнему не шевелилась, ничего не слышала и лежала, вытянувшись, как доска. Впрочем, врачи "скорой" тоже ничего не добились. Сделали укол, взвалили на носилки и унесли, так и не сумев вынуть из рук портрет Вики. Хлопнули дверцы машины, взревел и затих вдали мотор, и девочки остались одни в огромной вымершей квартире.

- Как в склепе, - уточнила Зина.

- Что же нам делать? - вздохнула Лена. - Может, в милицию?

- В милицию? - переспросила Искра. - Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве.

- Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла!

- Можно и в милицию, - не слушая, жестко продолжала Искра. - Можно...

- Только что мы будем говорить своим детям? - вдруг очень серьезно спросила Зина. - Чему мы научим их тогда?

- Да, что мы будем говорить своим детям? - как эхо, повторила Искра. - Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя.

- Я дура, девочки, - с искренним отчаянием призналась Лена. - Я дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать.

- Все мы дуры, - вздохнула Зина. - Только умнеть начинаем.

- Наверное, все знает мама Артема. - Искра приняла решение и яростно тряхнула волосами. - Она старенькая, и ей наверняка приходилось... Приходилось хоронить. Зина, найди ключи от квартиры... Мы запрем ее и пойдем к маме Артема и... И я знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы!

Мама Артема молча выслушала, что произошло в доме Люберецких, горестно покачала седой головой:

- Вы правильно рассудили, девочки, это ваша ноша. Мы говорили с Мироном и знали, что так оно и будет.

Искра не очень поняла, что имела в виду мама Артема, но ей сейчас было не до того. Ее пугало то, что ожидалось впереди:

Вика, которую надо было где-то получать, куда-то класть, как-то везти. Она никогда не была на похоронах, не знала, как это делается, и потому думала только об этим.

- Мирон, ты пойдешь с девочками, - объявила мама.

- Завтра в девять, девочки, - сказал отец Артема. - Утром я схожу на завод и отпрошусь.

Эти дни Искра жила, не замечая ни времени, ни окружающих. Не могла ни читать, ни заниматься, и, если оказывалась без дела, бесцельно слонялась по комнате.

- Пора брать себя в руки. Искра, - сказала мать, наблюдая за нею.

- Конечно, - тут же бесцветно согласилась Искра. Она не оглянулась, и мать, украдкой вздохнув, с неудовольствием покачала головой.

- В жизни будет много трагедий. Я знаю, что первая - всегда самая страшная, но надо готовиться жить, а не тренироваться страдать.

- Может быть, следует тренироваться жить?

- Не язви, я говорю серьезно. И пытаюсь понять тебя.

- Я очень загадочная?

- Искра!

- У меня имя - как выстрел, - горько усмехнулась дочь. - Прости мама, я больше не перебью.

Но мать уже была сбита неожиданными и так не похожими на Искру выпадами. Сдержалась, судорожным усилием заглушив волну раздражения, дважды прикурила горящую папиросу.

- Самоубийство - признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц.

- Даже Маяковского?

- Прекратить!

Мать по-мужски, с силой ударила кулаком по столу. Пепельница, пачка папирос, спички - все полетело на пол. Искра подняла, принесла веник, убрала пепел и окурок. Мать молчала.

- Прости, мама.

- Сядь. Ты, конечно, пойдешь на похороны и... и это правильно. Друзьям надо отдавать последний долг. Но я категорически запрещаю устраивать панихиду. Ты слышишь? Категорически!

- Я не очень понимаю, что такое панихида в данном случае. Вика успела умереть комсомолкой, при чем же здесь панихида?

- Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабовольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу... нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны.

- Неужели ты сможешь сделать это, мама? - тихо спросила Искра.

- Да. - Мать твердо посмотрела ей в глаза. - Да, потому что мне небезразлично твое будущее.

- Мое будущее! - горько усмехнулась дочь. - Ах, мама, мама! Не ты ли учила меня, что лучшее будущее-это чистая совесть?

- Совесть перед обществом, а не...

Мать вдруг запнулась. Искра молча смотрела на нее, молча ждала, как закончится фраза, но пауза затягивалась. Мать потушила папиросу, обняла дочь, крепко прижала к груди.

- Ты единственное, что есть у меня, доченька. Единственное. Я плохая мать, но даже плохие матери мечтают о том, чтобы их дети были счастливы. Оставим этот разговор: ты умница, ты все поняла и... И иди спать. Иди, завтра у тебя очень тяжелый день.

Завтрашнего дня Искра боялась настолько, что долго не могла уснуть. Боялась не самих похорон: отец Артема и Андрей Иванович Коваленко сделали все, что требовалось, только не добились машины. Оформили документы, нашли место на кладбище, договорились обо всем, но машины так и не дали...

- Ладно, - сказал Артем. - Мы на руках ее понесем.

- Далеко, - вздохнула мама.

- Ничего. Нас много.

Нет, Искра боялась не самих похорон: она боялась первого свидания со смертью. Боялась мгновения, когда увидит мертвую Вику, боялась, что не выдержит этого, что упадет или - еще ужаснее - разрыдается. Разрыдается до крика, до воя, потому что этот крик, этот звериный вой глухо ворочался в ней все эти дни.

Утром за нею зашли Зиночка, Лена и Роза.

- Так надо, мама сказала, - строго пояснила Роза. - Вы девчонки еще сопливые, а там женщина нужна.

- Спасибо, Роза, - с облегчением вздохнула Искра. - Вот ты и командуй.

- К ним пошли. Ключи у тебя? Ну, к Люберецким, чего ты на меня смотришь? Надо же белье взять, платьице понаряднее.

- Да, да. - Искра отдала ключи. - Знаешь, я об этом и не подумала.

- Я же говорю, здесь женщина нужна.

- У нее розовое есть, - сказала Зина. - Очень красивое платьице, я всегда завидовала.

Роза и девочки ушли к Люберецким. Искра побежала в школу: ее тревожило, что народу будет мало, а гроб придется нести от центра до окраины, и у ребят не хватит сил. Она собиралась поговорить с Николаем Григорьевичем, чтобы он разрешил пойти на похороны всему их классу, а не только ближайшим друзьям: несмотря на многозначительные слова Валентины Андроновны на том памятном собрании, никто пока директора от должности не освобождал. Уроки к тому времени должны были бы начаться, но во дворе школы народу было - не пробиться. Младшие бегали, орали, визжали, толкали девчонок; старшие стояли непривычно тихо, стихийно собравшись по классам.

- Что тут происходит?

- Школа закрыта! - с восторгом сообщил какой-то пятиклассник.

Искра начала пробиваться вперед, когда дверь распахнулась и на крыльцо вышли директор, Валентина Андроновна и несколько преподавателей. Николай Григорьевич окинул глазами двор, поднял руку, и сразу стало тихо.

- Дети! - крикнул директор. - Сегодня не будет занятий. Младшие могут идти по домам, а старшие... Старшие проводят в последний путь своего товарища. Трагически погибшую ученицу девятого "Б" Викторию Люберецкую.

Не было ни криков, ни гомона: даже самые маленькие расходились чинно и неторопливо. А старшие не тронулись с места, и в тишине ясно слышался захлебывающийся шепот Валентины Андроновны:

- Вы ответите за это. Вы ответите за это.

Старшие классы и по улицам шли молча. Прохожие останавливались, долго глядели вслед странной процессии, впереди которой шли директор, математик Семен Исакович и несколько учительниц. У рынка Николай Григорьевич остановился:

- Девочки, купите цветов.

Он выгреб из карманов все деньги и отдал их девочкам из 10 "А". И математик достал деньги, и учительницы защелкали сумочками, и старшеклассники полезли в карманы, и все это - и директорская зарплата, и рубли преподавателей, и мелочь на завтраки и кино, - все ссыпалось в новенькую модную кепку Сергея, которую он почему-то нес в руке.

Во двор морга пустили немногих, и остальные ждали у ворот, запрудив улицу. А во дворе толпился весь 9 "Б", но Искра сразу увидела Ландыса. У ног Жорки стоял обвязанный мешковиной куст шиповника с яркими ягодами, а сам Ландыс курил одну папиросу за другой, не замечая, что рядом остановился Николай Григорьевич. И все молчали. Молчал 9 "Б" у входа в морг, молчали старшеклассники на улице, молчали учительницы младших классов. А потом из морга вышел Андрей Иванович Коваленко и негромко сказал:

- Готово. Кто понесет.

- Мешок не забудьте, - сказал Жорка.

За ним шли Артем, Пашка, Валька, кто-то еще из их ребят и даже тихий Вовик Храмов. А Николай Григорьевич принял от Ландыса куст шиповника и снял кепку. И все повернулись лицом к входу и замерли.

И так длилось долго-долго, невыносимо долго, а потом из морга вынесли крышку гроба, а следом на плечах ребят медленно выплыла Вика Люберецкая и, чуть покачиваясь, проплыла по двору к воротам.

- Стойте! - крикнула Роза; она вышла вслед за гробом. - Невесту хороним. Невесту! Зина, возьми два букета. Дайте ей белые цветы.

Зина строго шла впереди, а за нею, за крышкой и гробом, что плыл выше всех, на всю длину улицы растянулась процессия.

Странная процессия без оркестра и рыданий, без родных и родственников и почти без взрослых: они совсем потерялись среди своих учеников. Так прошли через город до окраинного кладбища. Ребята менялись на ходу, и лишь Жорка шел до конца, никому не уступив своего места у ног Вики, и возле могилы не мог снять с плеча гроб. К нему подскочил Пашка, помог.

Вика лежала спокойная, только очень белая - белее цветов. Начался мелкий осенний дождь, но все стояли не шевелясь, а Искра смотрела, как постепенно намокают и темнеют цветы, как стекает вода по мертвому лицу, и ей хотелось накрыть Вику, упрятать от дождя, от сырости, которая теперь навеки останется с нею.

- Товарищи! - вдруг очень громко сказал директор. - Парни и девчата, смотрите. Во все глаза смотрите на вашу подругу. Хорошо смотрите, чтобы запомнить. На всю жизнь запомнить, что убивает не только пуля, не только клинок или осколок - убивает дурное слово и скверное дело, убивает равнодушие и казенщина, убивает трусость и подлость. Запомните это ребята, на всю жизнь запомните!..

Он странно всхлипнул и с размаху закрыл лицо ладонями, точно ударил себя по щекам. Учительницы подхватили его, повели в сторону, обняв за судорожно вздрагивающие плечи. И снова стало тихо. Лишь дождь шуршал.

- Зарывать, что ли? - ни к кому не обращаясь, сказал мужик с заступом.

Искра шагнула к гробу, вскинула голову:

    
        

    
        

До свиданья, друг мои, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди...

    
        

    
        

Она звонко, на все кладбище кричала последние есенинские строчки. Слезы вместе с дождем текли по лицу, но она ничего не чувствовала. Кроме боли. Ноющей, высасывающей боли в сердце.

Рядом, обнявшись, плакали Лена и Зиночка. Рыдающую в голос Розу с двух сторон поддерживали отец и Петька, забыв о ссоре и торжественных проклятиях. Громко всхлипывал Вовик Храмов, тихий отличник, над которым беззлобно и постоянно потешался весь класс все восемь лет.

- Не уберег я тебя, девочка, - сдавленно сказал Коваленко. - Не уберег...

- Прощайтесь! - крикнула Роза, ладонями вытирая лицо. - Пора уж. Пора.

Подошла к гробу, встала на колени в жидкую скользкую грязь, погладила Вику по мокрым волосам, прижалась губами к высокому белому лбу.

- Спи.

А потом забили гвоздями крышку, гроб спустили в могилу, насыпали холм, и все стали расходиться. Только Ландыс с Артемом долго еще возились, сажая куст в изголовье. А девочки, Пашка и Валька терпеливо ждали у заваленной мокрыми цветами свежей могилы. И возвращались молча, но Зина уже не выдерживала этого молчания. Оно гнуло ее, пугало тем, что никак не кончается, становясь все нестерпимее и мучительнее.

- Грязные вы какие, - вздохнула она, оглядев Артема и Жорку. - Вас стирать и стирать.

Никто не ответил. Она поняла, что сказала не то, но молчать уже не было сил.

- Все ревели. Даже Вовик Храмов.

- Счастливый, - вдруг глухо произнес Артем. - Нам бы с Жоркой зареветь, куда как хорошо бы было.

И расстались молча, кивнув друг другу. Только Лена спросила:

- До завтра?

- Может быть, - сказала Искра.

Разошлись. И, уже подходя к дому, Искра вдруг вспомнила, что не видела сегодня Сашку Стамескина. Ни у морга, ни на кладбище. Ей стало как-то не по себе, и она начала лихорадочно припоминать всех, все лица, твердя, что Сашка был там, был, не мог не быть. Но лицо его не всплывало ни возле гроба, ни поодаль - не всплывало нигде, и Искра поняла, что его действительно не было там, куда никого не приглашают.

- Тебе тут открытка с почты, - сказала любопытная соседка.

Это оказалось извещением на заказную бандероль. Почерк был знакомым, но чей он, Искра никак не могла вспомнить. Ей почему-то очень хотелось узнать этот легкий аккуратный почерк, очень хотелось, и она, не раздеваясь, прошла к себе за шкаф, напряженно размышляя, кто же мог прислать ей бандероль. Сзади хлопнула дверь. Искра знала, что вернулась мама, и не оглянулась.

- Встать!

Искра привычно вскочила. Мать с перекошенным, дергающимся лицом лихорадочно рвала ремень, которым была перетянута ее мокрая чоновская кожанка.

- Ты устроила панихиду на кладбище? Ты?..

- Мама...

- Молчать! Я предупреждала! - Ремень расстегнулся, конец его гибко скользнул на пол, пряжку мать крепко сжимала в кулаке.

- Мама, подожди...

Ремень взмыл в воздух. Сейчас он должен был опуститься на ее голову, грудь, лицо - куда попадет. Но Искра не закрылась, не тронулась с места. Только побледнела.

- Я очень люблю тебя, мама, но, если ты хоть раз, хоть один раз ударишь меня, я уйду навсегда.

Она сказала это тихо и спокойно, хотя ее всю трясло. Ремень хлестко ударил по полу рядом. Искра дрожащими руками зачем-то поправила старенькое мокрое пальтишко и села к столу. Спиной к матери.

Она смотрела на извещение, но уже ничего не понимала. Слышала, как упал на пол солдатский ремень, как мать прошла к себе, как тяжело скрипнул стул и чиркнула спичка. Слышала, и ей было до боли жаль мать, но она уже не могла встать и броситься ей на шею. Она уже сделала шаг, сделала вдруг, не готовясь, но, сделав, поняла, что идти нужно до конца. До конца и не оглядываясь, как бы ни были болезненны первые шаги. И поэтому продолжала сидеть, незряче глядя на извещение о бандероли, написанное таким неуловимо знакомым почерком. За спиной опять скрипнул стул, раздались шаги, но Искра не шевельнулась. Мать подошла к шкафу, что-то искала, перекладывала.

- Переоденься. Все переодень - чулки, белье. Ты насквозь мокрая. Пожалуйста.

Искра вздрогнула от незнакомых нежных и усталых интонаций. Ей вдруг захотелось броситься к матери, обнять ее и заплакать. Зареветь, зарыдать отчаянно и беспомощно, как в детстве. Но она сдерживала себя и опять не обернулась.

- Хорошо.

Мать постояла, аккуратно положила белье на кровать и тихо ушла на свою половину. И снова чиркнула спичка.

    
        



    
        



    
        



    
        

Глава девятая

    
        

    
        

Искра так и не поняла, кто послал ей заказную бандероль, но смутное беспокойство не оставило ее и утром. Она долго разглядывала извещение, уже догадываясь, но со страхом отгоняла от себя догадку. А она росла помимо ее воли, и Искра решила сначала зайти на почту: она уже не могла ждать.

На аккуратной бандероли адрес был написан печатными буквами, а отправитель не указан вообще. По виду это были книги, и Искра, забыв о школе, бегом вернулась домой. Едва влетев в комнату, рванула упаковку и села, уронив на колени знакомый томик Есенина и книжку писателя с иностранной фамилией "Грин".

- Ах, Вика, Вика, - со взрослой горечью прошептала она. - Дорогая ты моя Вика...

Искра долго гладила книги дрожащими руками, боясь раскрыть и обнаружить надписи. Но надписей не было, только в Грине лежало письмо. На конверте ровным, теперь таким знакомым почерком было выведено: "Искре Поляковой. Лично". Искра отложила письмо, убрала обертку бандероли, сняла пальтишко, прошла за свой стол, села, положила перед собой книги и лишь тогда вскрыла конверт.

"Дорогая Искра!

Когда ты будешь читать это письмо, мне уже не будет больно, не будет горько и не будет стыдно. Я бы никому на свете не стала объяснять, почему я делаю то, что сегодня сделаю, но тебе я должна объяснить все, потому что ты - мой самый большой и единственный друг. И еще потому, что я однажды солгала тебе, сказав, что не люблю, а на самом деле я тебя очень люблю и всегда любила, еще с третьего класса, и всегда завидовала самую чуточку. Папа сказал, что в тебе строгая честность, когда ты с Зиной пришла к нам в первый раз и мы пили чай и говорили о Маяковском. И я очень обрадовалась, что у меня есть теперь такая подружка, и стала гордиться нашей дружбой и мечтать. Ну да не надо об этом: мечты мои не сбылись.

А пишу я не для того, чтобы объясниться, а для того, чтобы объяснить. Меня вызывали к следователю, и я знаю, в чем именно обвиняют папу. А я ему верю и не могу от него отказаться и не откажусь никогда, потому что мой папа честный человек, он сам мне сказал, а раз так, то как же я могу отказаться от него? И я все время об этом думаю - о вере в отцов - и твердо убеждена, что только так и надо жить. Если мы перестанем верить своим отцам, верить, что они честные люди, то мы очутимся в пустыне. Тогда ничего не будет, понимаешь, ничего. Пустота одна. Одна пустота останется, а мы сами перестанем быть людьми. Наверное, я плохо излагаю свои мысли, и ты, наверное, изложила бы их лучше, но я знаю одно: нельзя предавать отцов. Нельзя, иначе мы убьем сами себя, своих детей, свое будущее. Мы разорвем мир надвое, мы выроем пропасть между прошлым и настоящим, мы нарушим связь поколений, потому что нет на свете страшнее предательства, чем предательство своего отца.

Нет, я не струсила, Искра, что бы обо мне ни говорили, я не струсила. Я осталась комсомолкой и умираю комсомолкой, а поступаю так потому, что не могу отказаться от своего отца. Не могу и не хочу.

Уже понедельник, скоро начнется первый урок. А вчера я прощалась с вами и с Жоркой Ландысом, который давно был влюблен в меня, я это чувствовала. И поэтому поцеловалась в первый и последний раз в жизни. Сейчас упакую книги, отнесу их на почту и лягу спать. Я не спала ночь, да и предыдущую тоже не спала, и, наверное, усну легко. А книжки эти - тебе на память. Надписывать не хочу.

А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое и будущее.

Прощай, моя единственная подружка!

Твоя Вика Люберецкая".

Последние строчки Искра читала как сквозь мутные стекла: слезы застилали глаза. Но она не плакала и не заплакала, дочитав. Медленно положила письмо на стол, бережно разгладила его и, уронив руки, долго сидела не шевелясь. Что-то надорвалось в ней, какая-то струна. И боль от этой лопнувшей струны была совсем взрослой - тоскливой и безнадежной. Она была старше самой Искры, эта новая ее боль.

А в школе шли обычные уроки, только в старших классах они проходили куда тише, чем обычно. И еще в 9 "Б" одна парта оказалась пустой: Искры в школе не было. Зиночка пересела на ее место, к Лене, и пустая парта Вики Люберецкой торчала как надгробие. Преподаватели сразу натыкались на нее взглядом, отводили глаза и Зину не тревожили. И вообще никого не тревожили: никто не вызывал к доске, никто не спрашивал уроков. А потом в коридоре раздались грузные шаги, и в класс вошел Николай Григорьевич. Все встали.

- Простите, Татьяна Ивановна, - сказал он пожилой историчке. - Я попрощаться зашел.

Класс замер. Все сорок три пары глаз в упор смотрели на директора.

- Садитесь.

Сел один Вовик. Он был послушным и сначала исполнял, а потом соображал. Но соображал хорошо.

- Встань!

Вовик послушно вскочил. Николай Григорьевич грустно усмехнулся.

- Вот прощаться зашел. Ухожу. Совсем ухожу. - Он помолчал и улыбнулся. - Трудно расставаться с вами, черти вы полосатые, трудно! В каждый класс захожу, всем говорю: счастливо, мол, вам жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый "Б", этого сказать мало.

Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала руками, полезла за платком:

- Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста.

- Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Они обстрелянные теперь парни и девчата, знают почем фунт лиха. - Он вскинул голову и громко, как перед эскадроном, крикнул: - Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните!

Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по-военному кивнул и вышел. А класс еще долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной тишине было слышно, как горестно всхлипывает старая учительница.

Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь минутой за минуту, что-то тревожное висело в воздухе, сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось на последнем уроке.

- Коваленко, кто тебе разрешил пересесть?

- Я... - Зиночка встала. - Мне никто не разрешал. Я думала...

- Немедленно сядь на свое место!

- Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я...

- Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут.

- Значит, все же будем разговаривать? - громко спросил Артем.

Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну. Он вызывал гнев на себя, чтобы Зина успела опомниться.

- Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению?

Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку, и он промолчал. Зина все еще стояла опустив голову.

- Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать?

- Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой, - умоляюще сказала Зина. - То парта Вики и...

- Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою парту. Живо!

Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы дрожали.

- Не смейте... Не смейте говорить мне "ты". Никогда. Не смейте, слышите?... - И громко, отчаянно всхлипнув, выбежала из класса.

Артем собирался вскочить, но сзади опять придержали, и встал не он, а спокойный и миролюбивый Александров.

-- А ведь вы не правы, Валентина Андроновна, - рассудительно начал он. - Конечно, Коваленко тоже не защищаю, но и вы тоже.

- Садись, Александров! - Учительница раздраженно махнула рукой и склонилась над журналом. Валька продолжал стоять.

- Я, кажется, сказала, чтобы ты сел.

- А я еще до этого сказал, что вы не правы, - вздохнул Валька. - У нас Шефер, Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы - будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста, учтите это, что ли.

- Так. - Учительница захлопнула журнал, заставила себя улыбнуться и с этой напряженной улыбкой обвела глазами класс. - Уяснила. Кто еще считает себя взрослым?

Артем и Жорка встали сразу. А следом - вразнобой, подумав, - поднялся весь класс. Кроме Вовика Храмова, который продолжал дисциплинированно сидеть, поскольку не получил ясной команды. Сорок два ученика серьезно смотрели на учительницу, и, пока она размышляла, как поступить, поднялся и Вовик, и кто-то в задних рядах не выдержал и рассмеялся.

- Понятно, - тихо сказала она. - Садитесь. Класс дружно сел. Без обычного шушуканья и смешков, без острот и реплик, без как бы невзначай сброшенных на пол книг и добродушных взаимных тумаков. Валентина Андроновна торопливо раскрыла журнал, уставилась в него, не узнавая знакомых фамилий, но ясно слышала, как непривычно тихо сегодня в ее классе. То была дисциплина отрицания, тишина полного отстранения, и она с болью поняла это. Класс решительно обрывал все контакты со своей классной руководительницей, обрывал, не скандаля, не бунтуя, обрывал спокойно и холодно. Она стала чужой, чужой настолько, что ее даже перестали не любить. Надо было все продумать, найти верную линию поведения, но шевельнувшийся в ней нормальный человеческий страх перед одиночеством лишал ее такой возможности. Она тупо глядела в журнал, пытаясь собраться с мыслями, обрести былую уверенность и твердость и не обретала их. Молчание затягивалось, но в классе стояла мертвая тишина. "Мертвая!" Сейчас она не просто поняла - она ощутила это слово во всей его безнадежности.

- Мы сегодня почитаем, - сказала учительница, все еще не решаясь поднять глаз. - Сон Веры Павловны. Бокова, начинай...те. Можно сидя.

Зина в класс не вернулась, и портфель ей относили всей компанией. Набились в маленькую комнату, сидели на кровати, на стульях, а Пашка - на коврике, подобрав по-турецки ноги. И с торжеством рассказывали о победе над Валендрой - только Жорка с Артемом молчали. Артем потому, что смотрел на Зину, а Жорке не на кого было больше смотреть.

- "Бокова, начинай...те. Можно сидя"! - очень похоже передразнила Лена.

Зина отревелась в одиночестве и теперь улыбалась. Но улыбалась грустно.

- А Искра так и не пришла? Надо же сходить к ней! Немедленно и всем вместе. И уведем ее гулять.

Но Искру увели гулять еще до их появления. Она весь день то сидела истуканом, то металась по комнате, то перечитывала письмо, снова замирала и снова металась. А потом пришел Сашка.

- Я за тобой, - сказал он как ни в чем не бывало. - Я билеты в кино купил.

- Ты почему не был на кладбище?

- Не отпустили. Вот в кино и проверишь, мы всей бригадой идем. Свидетелей много.

Пока он говорил, Искра смотрела в упор. Но Сашка глаз не отвел, и, хотя ей очень не понравилось упоминание о свидетелях, ему хотелось поверить. И сразу стало как-то легче.

- Только в кино мы не пойдем.

- Понимаю. Может, погуляем? Дождя нет, погода на "ять".

- А вчера был дождь, - вздохнула Искра. - Цветы стали мокрыми и темнели на глазах.

- Черт дернул его с этим самолетом... Да одевайся же ты наконец!

- Саша, а ты точно знаешь, что он продал чертежи? - спросила Искра, послушно надевая пальтишко: иногда ей нравилось, когда ею командуют. Правда, редко.

- Точно, - со значением сказал он. - У нас на заводе все знают.

- Как страшно!.. Понимаешь, я у них пирожные ела. И шоколадные конфеты. И все конечно же на этот миллион.

- А ты как думала? Ну, кто, кто может позволить себе каждый день пирожные есть?

- Как страшно! - еще раз вздохнула Искра. - Куда пойдем? В парк?

В парке уже закрыли все аттракционы, забили ларьки, а скамейки были сдвинуты в кучку. Листву здесь не убирали, и она печально шуршала под ногами. Искра подробно рассказывала о похоронах, о Ландысе и шиповнике, о директоре и его речи над гробом Вики. В этом месте Сашка неодобрительно покачал головой.

- Вот это он зря.

- Почему же зря?

- Хороший мужик. Жалко.

- Что жалко? Почему это - жалко?

- Снимут, - сказал Сашка категорически.

- Значит, по-твоему, надо молчать и беречь свое здоровье?

- Надо не лезть на рожон.

- "Не лезть на рожон!" - с горечью повторила Искра. - Сколько тебе лет, Стамескин? Сто?

- Дело не в том, сколько лет, а...

- Нет, в том! - резко крикнула Искра. - Как удобно, когда все вокруг старики! Все будут держаться за свои больные печенки, все будут стремиться лишь бы дожить, а о том, чтобы просто жить, никому в голову не придет. Не-ет, все тихонечко доживать будут, аккуратненько доживать, послушно: как бы чего не вышло. Так это все - не для нас! Мы - самая молодая страна в мире, и не смей становиться стариком никогда!

- Это тебе Люберецкий растолковал? - вдруг тихо спросил Сашка. - Ну, тогда помалкивай, поняла?

- Ты еще и трус к тому же?

- К чему это - к тому же?

- Плюс ко всему.

Сашка натянуто рассмеялся:

- Это, знаешь, слова все. Вы языками возите, "а" плюс "б", а мы работаем. Руками вот этими самыми богатства стране создаем. Мы...

Искра вдруг повернулась и быстро пошла по аллее к выходу.

- Искра!..

Она не замедлила шага. Кажется, пошла еще быстрее - только косички подпрыгивали. Сашка нагнал, обнял сзади.

- Искорка, я пошутил. Я же дурака валяю, чтобы ты улыбнулась.

Он осторожно коснулся губами шапочки - Искра не шевельнулась, - поцеловал уже смелее, ища губами волосы, затылок, оголенную шею.

- Трус, говоришь, трус! Вот я и обиделся... Ты же все понимаешь